Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

Мара не могла простить себе, что поддалась настояниям Вассо и оставила его одного. От Джуры она узнала, как ее муж прожил последний месяц перед арестом, и мысль о его одиночестве была для нее пыткой. То, что она никак не может смириться с тем, что ей придется жить без Вассо, то, что до сих пор она все происходящее связывает с ним, вполне нормально. Худо другое, что Мара абсолютно бездеятельна, что она ни единым словом не желает выразить свою ненависть к убийцам. Она не терпит, чтобы при ней говорили о них, о России. Разве Фабер не был лучшим другом Вассо, разве не был он «dévoué à Betsy qui, elle, n’est faite que de fidélité»?[88] Его послание, его призыв о помощи произвели сразу же поразительный эффект. Впервые Мара стала походить на себя прежнюю. Она сама делала все распоряжения, и как умно!

В конце этой длинной речи была причудливая смесь детальнейших ссылок на семейную историю, призванных подкрепить право семьи на экстравагантность и поразительных психологических и политических замечаний. Но самым неожиданным был окончательный вывод: Мара очень больна, врачи находят множество объяснений столь угрожающей потери веса, но все это не так уж важно. Для нее есть только одно лекарство — возвращение к политической активности. И чем сенсационнее акция, тем действеннее лекарство. Тетушка была готова все свое состояние, все связи поставить на службу делу, впрочем, все равно какому; а Дойно должен был решить, в какой мере он может привлечь Мару к работе.

Она не давала ему вставить слово, его ответ был ей не нужен, она знала, что может на него рассчитывать.

Уже в дверях он сказал ей:

— Целую ручки, баронесса, вы грандиозная женщина!

— Да, разумеется, — и она сделала такой жест, словно хотела шлепнуть его веером по лицу, — разумеется, грандиозная, метр восемьдесят рост, к тому же я засиделась в девках, мне уже скоро шестьдесят — не такой уж страшный возраст для венца. А Путци мой вечный поклонник, вот уже лет сорок. Еще девять с половиной лет — и мы можем праздновать золотое обручение. «Embrassez la tante éternelle, jeune homme!»[89]

Вечер Дойно провел в комнате Мары. Он должен был рассказать ей все, что пережил с тех пор, как они виделись в Праге. Но рассказывал он только то, что могло бы заинтересовать Вассо, и именно так, как тому хотелось бы. Иногда он сам себя перебивал, это бывало в тех местах рассказа, где он ожидал вопросов, которые Вассо непременно задал бы ему. Он давал отчет своему другу и объяснял, почему он так долго соучаствовал в заблуждениях, лжи и гибели их движения. Наконец он заговорил о своей встрече в Осло с Альбертом Грэфе, об их разрыве, который был как гром среди ясного неба, о разговорах с Карелом в Руане и с Джурой в Париже. И лишь мельком упомянул о том, как ему стало известно о кончине Вассо.

Оба долго молчали, наконец Мара проговорила:

— Если бы он умер иначе, от болезни или от руки старых врагов… но так… убийство, кладущее пятно позора на всю его чистую, кристально-ясную жизнь… Я могла бы жить без Вассо, но я не могу пережить такую смерть и мысль, что Вассо под конец жизни был так одинок и беззащитен. Для того, чем вы занимались, ты, и Джура, и другие, я не гожусь. Помоги мне, Дойно, помоги мне умереть.

Теперь он мог наконец взглянуть ей в глаза, они не погасли, просто в них застыла великая тоска. Он взял ее руки в свои и нежно потер, чтобы они согрелись. Он сидел на краешке ее кровати, гладил ее волосы, жидкие седые волосы старухи. Он поднес стакан к ее губам и с нежностью заставил ее отпить из него. Так он смог немного протянуть время, прежде чем ответить ей:

— Вассо отослал тебя обратно к нам, потому что знал — ты нам понадобишься. Сейчас ты спасаешь меня от верной смерти и сомневаешься в том, что он одобрил бы это? Дел очень много, с нас ничего не начиналось, так почему с нами должна кончиться и надежда? Мы обязаны еще действовать, по крайней мере, пока длится «зимняя спячка совести», как написал из Испании один наш товарищ, как раз перед своей гибелью.

Она закрыла глаза и отвернулась к стене, ей не хотелось ничего больше слышать. Он снова пересел на стул и стал ждать. Она не засыпала. Он ждал всю ночь. В какие-то часы он забывал о ней. В садовом домике он стал задумываться, стал мечтать о простой «маленькой» жизни. Когда он слушал там рассказы рабочих, он понял, что подразумевал Штеттен под «эпической жизнью». Хватит с него драматизма, хватит интимности с судьбой, он по горло сыт самим собой и «диалектическим сознанием». Изредка человеку хочется видеть бесцветные сны. Вот и ему хотелось — как и Маре — дожить свою жизнь, но эпически медленно, в постоянной череде сереньких бессобытийных дней.

Только под утро Мара сказала:

— Я сейчас засну. Иди к себе. Я тебя не оставлю, пока ты во мне нуждаешься.

— Мы всегда будем нуждаться в тебе, Мара.

— Возможно, Дойно. Спи крепко, а когда проснешься, придумай что-нибудь, для чего бы я могла сгодиться.

Путци стал связным у Штеттена. Они виделись ежедневно и до мельчайших деталей обсуждали совместный отъезд. Он гордо и в то же время ревниво докладывал, что Мария-Тереза, так он называл баронессу, совершенно очаровала профессора. И было вовсе не исключено, что у этой истории будет матримониальный финал. Тетушка не без удовольствия слушала шуточки, придиралась только к «noblesse à prix réduit»[90] Штеттена; идею такого мезальянса она отвергала начисто, так как даже связь с графом Преведини, не могла означать для нее восхождения по общественной лестнице.

Усы Дойно, которые должны были сделать его похожим на фотографию племянника Иво, росли довольно быстро. Всего четыре дня отделяли его от отъезда. Паспорт был настоящий, а кроме того, недавний благополучный въезд в страну был отмечен, настоящей печатью.

Все складывалось как нельзя лучше, последняя встреча с Хофером, передавшим важные сообщения за границу, оказалась весьма удачной. Это был добрый знак, что Хофер не сразу узнал Дойно, и прическа другая, и костюм в старомодном стиле юного денди. Но тут, вопреки всем правилам конспирации, позвонил Штеттен. Он не может ехать, его удерживают крайние обстоятельства. Путци немедленно разыскал его и вернулся с ужасающим известием: исчезла Агнес. Мать девочки, в свое время отказавшаяся от нее в пользу деда, приехала за ней в сопровождении двух немецких нацистских функционеров, один из которых был ее мужем. Шофер Штеттена, как теперь выяснилось — нацист, и бонна были тоже замешаны в эту игру. Когда Штеттен вернулся с прогулки — это было как бы прощанием с городом, с родиной, он обнаружил, что квартира пуста, в детской — записка от Марлиз.

Баронесса поехала за ним, привела его в комнату Дойно и оставила их одних. Он, еще не присев, заявил:

— Я поддался баронессе лишь затем, чтобы сказать вам — вы не должны обо мне беспокоиться. Поезжайте, Дион, не будем увеличивать меру несчастья.

Эту фразу он придумал по дороге, поэтому он выговорил ее почти без труда. Но тут же силы покинули его. Он долго искал носовой платок, а когда нашел и поднес к лицу, то сбил с носа очки. Он забыл, зачем вытащил платок из кармана, и держал его в руке, его блуждающий взгляд остановился наконец на клавесине.

— Я без вас не поеду, вы же знаете, я не позволю моему лучшему другу оттолкнуть меня.

Такова была речь Дойно.

Штеттен повторил со всхлипом:

— Оттолкнуть? Но, Дион, мы же остались совсем одни, Агнес больше нет. Он достал листок голубой почтовой бумаги, Дойно прочитал:

«Я забираю назад свою дочь, у меня есть права на нее. Я мать, и я должна думать о ее будущем. Внезапное расставание и для Вас тоже лучше. С дружеским приветом Марлиз Танн».

Положение было безвыходное. Ни один адвокат во всем рейхе не решится возбудить дело против Марлиз, жены всемогущего Танна. Кроме того, она воспользовалась своим материнским правом.

— Где сейчас может быть Агнес? Что они с ней сделают? Они заставят ее забыть меня, забыть все! — Он все больше погружался в себя. Он уже ничего не слушал. Потому что в глубине души не верил в происходящее, ему казалось, что этого не может быть, что это всего лишь недоразумение, которое в ближайшие часы прояснится. Он хотел немедленно ехать домой, он был уверен, что Агнес там, что она сбежала от Марлиз, от этой чужой женщины. Удержать его не было возможности. Он тотчас же собрался ехать — надо скорее вернуться домой, Агнес не должна ждать.

Вечером он вернулся. Тем временем Путци выяснил, что Марлиз с мужем рано утром вылетели в Мюнхен, с ними были девочка и бонна.

Когда это известие дошло до Штеттена и он наконец понял, что потерял Агнес, он лишился чувств, но благодетельный обморок был не долог. Штеттена оставили у баронессы, он делил теперь комнату с Дойно. Целыми днями он молчал и не терпел, чтобы к нему обращались. И все-таки не хотел быть один. Поэтому, когда Дойно надо было уйти, он оставлял вместо себя Мару.