Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

Спустя четыре дня, утром, Штеттен отправился к себе на квартиру. Он хотел найти свое завещание, а потом разыскать своего нотариуса, чтобы составить новое. Привратник встретил Штеттена словами, которыми встречал его уже десятки лет.

— Ваш покорный слуга, господин барон, погодка-то недурна! — Но голос его как-то изменился. Штеттен не обратил на это внимания. В комнате внучки он пробыл дольше, чем намеревался. Он то и дело вставал и снова садился. В дверь позвонили. Двое мужчин, один из них в форме, пригласили его без шума пройти с ними.

Уже на лестнице они стали говорить ему «ты», у ворот ждала машина, его втолкнули туда и отвезли в отель на набережной Дунайского канала, где разместилось гестапо. Ждать ему пришлось в маленьком помещении, служившем ранее ванной комнатой, но ванны теперь не было. Время от времени человек в форме открывал дверь и вновь с проклятиями закрывал ее. Потом явились двое в штатском, оба дородные, один низенький, другой среднего роста. Они подошли к нему, он не отшатнулся, и они толкнули его на пол. Коротышка нагнулся над ним, протянул руку, словно хотел помочь ему подняться, но этот жест помощи молниеносно обернулся ударом, удар застал Штеттена врасплох. Очки разлетелись вдребезги, он ощутил сперва тупую, а затем и острую боль во лбу и в переносице. Он хотел поднести руку к глазам, но тут же получил удар каким-то твердым предметом. Медленно открыв глаза, он увидел над собою этих двоих, они плевали ему в лицо. Он поднял другую руку, чтобы стереть слюну, но на руку посыпались удары, однако он не опустил руку и все же сумел поднести ее ко рту. Они рывком подняли его и шмякнули об стену. Он ударился лбом, колени его подогнулись, но он сумел устоять. Тот, что повыше, повернул его лицом к себе, а коротышка ткнул пистолет ему в живот. Штеттен закрыл глаза, ему казалось, он падает в бездну. Они кричали на него, грязно ругались, все время твердя:

— Говори, подлюга, правду говори, тварь!

Пистолет по-прежнему утыкался ему в живот, но это уже на него не действовало. Штеттен вновь обрел себя. Это было прекрасное чувство, он подумал: все не так уж скверно, это просто глупость. Они дураки, скоты. Он открыл глаза, глянул на них и проговорил:

— Вы скоты, безмозглые скоты!

Они били его по лицу, не переставая кричать. Он ощутил страшную боль во рту, открыл рот, и оттуда выпали осколки его искусственной челюсти, вместе с ними он сплюнул и кровавые шматки десен. Ему было больно говорить, но он твердил не переставая:

— Скоты, безмозглые скоты.

Коротышка стал душить его галстуком, второй хлестал его по щекам, потом они сорвали с него одежду, оставив только кальсоны, пинками загнали в угол и ушли. Он попытался прислониться спиной к стене, но это причиняло боль. Он почувствовал, что по щекам, по саднящему носу катятся слезы. И сказал себе: это не я плачу, плачут мои глаза, а это ерунда. Вошел человек в форме, за ним еще двое.

— Вы что тут разлеглись? Думаете, вы в санатории?

Сопровождающие громко засмеялись, их начальник с ухмылкой пожинал лавры.

— Санаторий, видите ли, ничего, мы отучим негодяя от санаториев! Кто тебе разрешил тут разлечься? А ну встать! Лечь! Встать! Лечь! А теперь вот так, на четвереньках пойдешь на допрос, как хорошая собачка!

Штеттен помешкал, потом медленно встал и выпрямился. Смерил взглядом каждого в отдельности. Человек в форме отвернулся и приказал:

— Немедленно ведите его на допрос! Вы уже достаточно потеряли с ним время, а он того не стоит.

Ударами кулаков и пинками они вытолкали его в коридор и провели в комнату, где и состоялся его первый допрос.

Баронесса дожидалась троих уезжающих у дверей спального вагона, она обнимала Дойно, громко говорила на смеси французского и хорватского. Дойно с Марой вошли в купе. Оттуда они глянули на противоположную платформу — эсэсовцы хлестали людей, которых они заталкивали в вагон. Те должны были входить в вагон с поднятыми руками. Едва они взбирались на верхнюю ступеньку, их опять сталкивали вниз. Мара опустила штору на окне, Дойно тут же поднял ее.

В Швейцарии они сошли на первой же станции.

Путци сказал:

— Вот, теперь я эмигрант. Об этом много говорят, кажется, даже книги есть, но только сейчас все начнется всерьез!

В тот же день они расстались. Преведини поехал в Италию, где у него имелся богатый племянник. Дойно в Цюрихе дал интервью. А потом послал в Вену вырезку из газеты со своей фотографией. Письмо и интервью должны были доказать гестапо, что Штеттен не знает его местонахождения.

В Женеве они два дня ждали телеграммы от баронессы. В телеграмме была добрая весть. Марлиз готова хлопотать об освобождении Штеттена.

Они уехали в Париж, где Штеттен, коль скоро его освободят, должен к ним присоединиться.

Часть вторая. Изгнание

Глава первая

Все в этом городе было знаменито. Даже пастельные краски его неба были прославлены так, словно они были творением его жителей и их заслугой. Где-то вдали, за тысячи километров отсюда, молодой человек грезил этим небом. Ничто из того, что его окружало, не говорило больше его душе, ни густые леса на горизонте, ни плакучие ивы на берегу реки, ни песни плотовщиков; даже высоко подобранные юбки прачек бледнели в свете далекого парижского неба. Он видел себя бродящим по переулкам, заходящим в лавочку торговца красками, marchand de couleurs, — он повторял эти чужие слова, словно в них было заложено обещание — за одну картину две штуки холста и масляные краски. Ибо он знал — с такой нищеты начинали те, чьи полотна составили славу этого города.

Даже любовью, платной и бесплатной, славился этот город, как будто он изобрел и ту и другую. И где-нибудь какой-нибудь лесоторговец, глядя на лесорубов, мечтал о великих наслаждениях, о зале с зеркальными стенами и потолком, о женщине, которая, отразившись в них, станет множеством женщин. Сколько дубов, ясеней и ореховых деревьев надо отправить в другие страны, высчитывал он, чтобы позволить себе великое наслаждение в городе торжествующего и благосклонного греха.

В этом городе восхищаются даже его последними бедняками, клошарами. И где-нибудь какой-нибудь богатый судовладелец мечтает стать клошаром. Всякий раз, замечая, что ковровая дорожка на лестнице его дома плохо натянута или что у жены в этот день «задета ее женская гордость», он утешает себя обещанием в один прекрасный день бросить все, исчезнуть и податься в Париж, в клошары.

Бесчисленное множество людей жило под обаянием этого города, его творений и даже его скандалов. Его воздействие было непредсказуемо, он подстегивал честолюбцев или усыплял их честолюбие, он учил любви или презрению к любви, неверию или набожности. Вот, к примеру, пастор из чужой страны, горящий желанием обнаружить следы гонений, жертвами коих были гугеноты. Он подолгу стоял перед маленькой церковью, колокола которой подали сигнал к началу Варфоломеевской ночи. В глубоком волнении осматривал он дворы, улицы и мосты, на которых злодейски убивали его единоверцев. В библиотеках и архивах он разыскивал документы, чтобы вновь раздуть в себе пламя ненависти. Он пробыл здесь дольше, чем намеревался, и заставил ждать свою общину. А потом он уже не видел смысла в возвращении, он утратил веру. Худо ли, хорошо ли, но зарабатывал себе на жизнь, торгуя непристойными открытками или химикалиями, призванными ухудшить вкус табака для курильщиков, и другими подобными вещами сомнительного свойства. А потом, в один прекрасный день около одиннадцати утра, он вдруг вновь обрел веру, чудо свершилось, когда он увидел обветшалую церковь Святого Юлиана Бедного.

Да, этот Париж вселял в людей больше спасительной веры, чем любые чудотворные места. Высокомерные интеллектуалы могли вдруг всеми фибрами души ощутить, что за углом их ждет церковь, столетиями ждет. И значит, они должны проникнуться смирением.

Город давал приют всем и всему, переваривал все. Он дал улицы многим святым, не забыв, конечно, и Святой Оппортуны, у которой есть свой переулок и площадь[91]; генералам и маршалам он отдал авеню и бульвары; не забыл он и поэтов. Правда, лишних авеню для них у него не нашлось, так, улочки, переулки, иногда даже тупик или проход какой-нибудь мог для них сгодиться. С музыкантами получше, их улицы часто находятся в привилегированных кварталах, в beaux quartiers; с художниками тоже обстоит неплохо.

Не забывает город и о победах. Он обозначает их просто по месту сражения: Ваграм, Фридланд, Йена… Иная победа у всех на устах, если в ее честь назвали, к примеру, станцию метро. А в честь одной, при Аустерлице, назвали даже большой вокзал, не говоря уж об улице, набережной, мосте и порте. Никто и не подумал спорить с муниципальными советниками или именно у них искать справедливости, которую и история-то не всегда сохраняет.