Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

— Хочу ли я сотрудничать? Не знаю. Я здесь всего несколько дней и жду Штеттена. Его освободят при условии, что он получит въездную визу и уберется из Австрии в двадцать четыре часа. Во французском консульстве возникли сложности. Будь он нацистом, он бы мгновенно получил визу, но для евреев и антифашистов это очень трудно. И все-таки в его случае дело может выгореть. И когда он наконец будет здесь, мы собираемся вместе написать большой труд о социологии современной войны. Полагаю, эта работа поглотит меня целиком.

— Что? Повторите, что вы сказали! — возбужденно выкрикнул Эди. — Это что же, будет «конечный вывод мудрости земной»? Именно теперь вы собираетесь удалиться от мира, чтобы писать совершенно излишний и уж безусловно преждевременный труд? Это хуже, чем безумие, это дезертирство перед лицом врага! Уже поздно, мы всегда начинаем работать с раннего утра. Вы скажите, куда вы клоните, будете вы сотрудничать с нами или нет?

— Это и впрямь разговор не на тему, — вставил Йозмар, тоже начавший терять терпение.

— Бравый солдат Йозмар, ты все еще веришь в тему. В том-то и загвоздка. Может, мы оттого все и выброшены за борт, что остались такими, какими были.

— Да, верно, — заметил Эди. — Я никогда не менял своих воззрений. Никогда не верил в спасительное воздействие масс. И потому кооператив игрушек и все остальное — это обращение к личностям. Вы и вам подобные мечтали о власти, отсюда и призывы к массам; конечно, без хищников не было бы и укротителей. Вы лелеяли только одну мечту: стать молотом — и обманывали себя и других, утверждая, что если вы однажды станете молотом, то наковальня не понадобится. Вы тоже остались верны себе несмотря ни на что, потому вы и отказываетесь вступить в наше дело.

— Я не отказываюсь, я только не верю в удачу. В обществе, которое все больше перенимает организационные формы армии, личность перестает быть фактором, она становится не стоящим внимания фактом. У нее есть имя: Дон-Кихот. Но вместо крыльев ветряных мельниц теперь концлагеря и пулеметы. В общем-то Дон-Кихот был счастливчиком. Сегодня он умер бы не в своей постели, а за колючей проволокой, через которую пропущен ток, он был бы насквозь прошит автоматной очередью и зарыт в землю как собака. Сотни тысяч, а то и миллионы людей будут завидовать Сервантесу — вот так тюрьма! Да, вы хорошо придумали — игрушки! Есть какой-то параболический смысл во всем, что…

— Вы будете работать с нами или нет?

— …вы собираетесь делать игрушки, красивые, цветные игрушки, их можно будет поставить на стол и катать от края к краю, и они не будут падать на пол, они будут автоматически поворачивать назад, а в маленькой тайной мастерской вы будете изготовлять ваше противотанковое оружие — символ не учит нас ничему, чего бы мы и сами не знали, но он льстит нашему разуму, который всегда проигрывает там, где у него нет веских причин для отчаяния. Одним словом, я буду работать с вами, если ваше предприятие окажется достаточно серьезным. И я… вероятно, даже смогу найти вам хорошего механика, если он вам нужен.

— Если он наш человек, то добро пожаловать, представьте его нам.

— Его здесь нет, я должен вызвать его из Норвегии. Ты его знаешь, Йозмар, он однажды приезжал сюда из-за тебя, ты должен был сообщить ему, отчего и почему умерла его жена. Его зовут Альберт Грэфе, а жену его звали Эрна.

— Знаю, знаю, — хриплым голосом воскликнул Йозмар. Он с трудом поднялся, палка в его руке задрожала, едва он коснулся ею пола. — Грэфе должен приехать. Никто на свете не может строже судить меня, чем я сам себя сужу. Со мной уже ничего не может случиться, все несчастья уже позади. Идемте, время позднее!

— Вассо так решительно отметал сострадание, а почему, я забыла. Ты не знаешь, Дойно? — спросила Мара.

— Сострадание необходимо там, где не хватает любви, где забыта справедливость. Отказ от любви и справедливости и есть предпосылка к состраданию. Вассо отметал это, поскольку он хотел, чтобы время такого отказа поскорее миновало.

— А если он ошибся, Дойно, подумай, что если он ошибся?

— Не сомневайся, он не ошибся. Если через пятьдесят или сто пятьдесят лет кто-нибудь будет думать, как он, и так же, как он, кончит свои дни, он не ошибется. В каждом поколении должны быть люди, живущие так, словно их время — не начало и конец, а наоборот — конец и начало.

— Но если бы Вассо поверил, что он ошибается, он не решился бы отвергать сострадание.

— Тебе лучше прилечь, Мара. А если ты не заснешь, то выдумай какую-нибудь игрушку, и мы начнем новую карьеру. И она будет весьма многообещающей, ибо новой игрушке легче пробиться к людям, чем новому Евангелию. Человек верит, что хорошо знает его, еще до встречи с ним, и забывает о нем, как только поймет его. Впрочем, все апостолы…

— Мне не хотелось бы тебя перебивать, — проговорила Мара, — но лучше я тебе сейчас это скажу. Я не обозналась, человек в Люксембургском саду был Славко. Вот, посмотри в газете!

На первой странице богато иллюстрированной вечерней газеты под трехполосным заглавием и подробным подзаголовком была помещена статья о международном конгрессе полицейских, посвященном обмену опытом борьбы с преступниками. Группа на снимке была расположена так: один ряд сидя, два ряда стоя, сплошь мужчины среднего возраста, все в штатском, большинство с добродушной улыбкой на лице. Под фотографией фамилии в строгой последовательности — слева направо, снизу вверх, и среди них «Мирослав Хрватич». Он стоял с краю, в третьем ряду слева, «Славко», пользующийся дурной славой комиссар югославской политической полиции. Лицо на снимке видно было плохо, только сразу можно было определить, что он рослый и широкоплечий. Он единственный на снимке держал перед собой папку, точно щит.

— Да, ты не ошиблась. А теперь иди спать, Мара.

Он слышал, как она легла в постель и погасила свет. Сам он еще читал, прерываясь лишь, чтобы прислушаться: она ровно дышит, наверное, заснула. Он не спеша разделся. Попытался читать в постели, но одна мысль не давала ему сосредоточиться. Он встал, прошел в ее комнату и остановился возле постели. Нет, она не спала, только притворялась спящей. Наверняка тщательно продумывала каждую деталь покушения, не желая, чтоб ей мешали. А если он ее спросит, она, конечно, ни за что не признается.

Он снова оделся и отправился в кафе на углу бульвара. Несмотря на холодную ночь, терраса была полна молодежи, и он с трудом нашел место. До него доносились обрывки разговоров. Справа от него сидела пара — молоденькая, несколько полноватая девушка с плохо прокрашенными рыжими волосами и мужчина постарше, лет двадцати восьми. Он говорил не переставая. Текст был весьма затасканный, поклонник был, видимо, слишком уверен в его воздействии. Но девушка плохо слушала. То и дело поглядывала на улицу, ведущую к Пантеону.

Слева два столика были сдвинуты вместе, и за ними тесно сидели молодые люди и девицы. Разговор вертелся вокруг сюрреализма, революционного духа и России. Один из них решительно заявил:

— И я настаиваю на том, что Днепрострой — это синтез сюрреализма и революции. С него начинается новая эпоха. И что касается меня, то я к ней принадлежу.

— А ГПУ? — вставил кто-то.

— ГПУ? Если бы его не выдумала революция, то его должен был бы выдумать сюрреализм. Повторяю: я сделал выбор.

На ухоженной лужайке Люксембургского сада играли в степной пожар, полагая, будто знают, что это такое. Извращенная революция поставляет им игрушки, сюрреалистические joujoux[93], сделанные из людских костей. Вон то кафе напротив было излюбленным кафе Ленина. Революционер должен мечтать с открытыми глазами, говаривал он. Он приходил сюда усталый, из библиотеки, с бумагами и книгами под мышкой, садился на террасе спиной к Пантеону, вдали видна была Эйфелева башня, перед ним расстилался Люксембургский сад. И тут он мечтал с открытыми глазами. Не о ГПУ.

Один из молодых людей сказал:

— Именно то, что Сталин не похож на великого человека, и доказывает мне, что он величайший человек нашего века, если не всей истории.

Я предоставлю Маре свободу действий, сказал себе Дойно. Разумеется, время, когда выстрелы будили совесть мира, позади. Игроки не хотят больше ничего слушать. Жить в одно время, в одном городе, в одном саду с такими Славко — им это нипочем. И Мара ничего тут не изменит.

Утром Мара попросила его немедленно перебраться в другой отель. Она понимала, что он знает истинную причину, но сказала:

— Если приедет моя тетушка, она захочет сразу же расположиться с удобствами. Кроме того, пожалуйста, в ближайшие дни оставь меня одну. Мне необходимо побыть одной, ты же понимаешь.

Он ответил, не глядя на нее:

— Нужно думать о последствиях. Там начнутся массовые аресты.

— Они всегда начинаются снова и снова, в любом случае. Твой аргумент несостоятелен. И лучше ты ничего не придумаешь, пойми.