сгребаться в вороха, скатываться в низины, там они и застынут до вечера, – как посереет снег, так и час пробьет: среднее утро! Потом наступит большое утро, когда всякий рабочий человек должен быть уже при деле, и уж во всяком случае на ногах, за большим утром последует пик дня, верхотура, так сказать, самая его макушка, и так далее. Если придерживаться такого деления, то сейчас было уже большое утро.
– Чего не разбудили? А?
– Уж очень ты сладко спал, – неожиданно улыбнулся Кучумов, в лицевых костях его что-то сместилось, заскрипело. Немудрено – сбит старшой косо, стыки не подогнаны, за собою не следит. – Наверное, последний раз спал так, когда еще школяром был. В школу ты часто опаздывал?
– В школу я никогда не опаздывал, – Чириков с трудом сел, зевнул с капустным хрустом, поморщился – эдак челюсти вывернуть можно, выкинул вперед руки, поработал пальцами, послушал сам себя: что там внутри?
Болело тело. Помятые натруженные мышцы давали знать – каждая в отдельности, стонали мышцы, ныли на разные лады, требовали, чтобы Чириков снова лег, кости ломило – не собрать ему сейчас себя, никак не собрать, он выкашлял из горла застойную боль, хрипы, заодно чуть не выкашлял остатки того, что в нем было, хорошо, что вовремя остановился, легче себя не почувствовал, только муть взбил. Голова закружилась, его повело в сторону.
– Эк тебя, Рубель, – озадаченно молвил старшой. – Может, подсобить?
– Не надо, – Чириков, отрезвляя самого себя, помотал головой, отметил, что и старшой и браконьер уже одеты, собраны, на столе дымится котелок – чай давно готов, стоит вскрытая банка тушенки – его банка, выходит, свои они уже съели… Значит, ждали только его! – Не н-надо, – просипел он досадливо, наклонился вперед, пытаясь соскрести самого себя с лавки, но крестец, словно штаны чем-то намазаны были, прилип к лавке, перед глазами зароились белые светящиеся мухи. Он бросил недобрый взгляд на браконьера – этот лощавый горбыль во всем виноват, только он.
Лощавый или тощавый – это когда в воде вместо горбуши плавают одни кости, обтянутые чешуйчатой змеиной кожей, кости и больше ничего.
– И храп у тебя, Рубель, такой… как у трактора, – старшой восхищенно помял пальцами воздух, будто мех щупал, определяя качество выделки, – завидный храп. А, друг? – он приятельски посмотрел на браконьера и обнял его за плечи.
Тот расцвел, словно баба, в ответном движении подался к Кучумову. Улыбнулся. Зубы у браконьера оказались такими же, как и у Кучумова, редкими, только у Кучумова они были покрупнее, а у этого мелкие, рыбьи. Выходит, это что же, они – одной породы?
– Та-ак, – протянул Чириков сипло.
– Садись завтракать! – поторопил его старшой. – Нам сегодня далеко идти. До следующего зимовья дотянуться надо.
– Дотянемся, – легкомысленно мотнул головой Чириков.
Объяснение с Кучумовым откладывалось: он решил вначале умыться, почистить зубы снегом, охолонуться, виски и лоб остудить, потянуть мышцы, освободить их от закиси и боли – сперва с самим собою справиться, а уж потом со старшим. Согбенный, почти на четвереньках, с перекошенным лицом он добрался до двери, прижал к голове руки – ладони выставил мякотью вперед и боднул дверь.
Старшой и браконьер, не сговариваясь, поднялись и пошли следом. Пока Чириков валандался во сне да приходил в себя, они скорешиться успели, вот ведь как. Чуть ли не братьями родными заделались. Во рту у Чирикова появилась горечь, словно он наелся каких-то вредных едких пилюль, глотал их одну за одной, будто конфеты, только они оказались вовсе не конфетами, Чириков собрал эту горечь в один комок и смачным лихим плевком вывалил себе под ноги.
Все он этим плевком высказал, абсолютно все.
– Это у тебя, Рубель, от храпа. Когда храпишь – во рту от храпа мокрота собирается, – пояснил Кучумов. Что-то он впал в болтологию, молотит и молотит языком, будто поселковый дурачок Толян, работающий сторожем в конторе. – Самое плохое дело, когда спишь – храп!
– Мне бы твои заботы, гражданин начальник, – огрызнулся Чириков.
Старшой на этот слабый лай не обратил внимания: чем бы дитя ни тешилось – лишь бы не плакало, вновь обнял браконьера за плечи. Лицо у него было дружелюбным, тающим. Давно такого лица Чириков не видел у старшого, дыхание у него неожиданно освободилось, легкие заработали учащенно, натуженно, с простудным клекотом. Уж не подсунул ли браконьер Кучумову кроме шкурок еще и деньги, а? Точно ведь подсунул! Вот гад!
С маху всадив кулак в снег, Чириков разжал пальцы, сгреб крошево.
– Руки себе побьешь, дур-рак, – ласково проговорил старшой.
– Не побьет, – успокоил его браконьер.
Снова помотал головой Чириков, на этот раз от злости, зачадившей в нем густо, едко, дым такой повалил, что его через ноздри, подобно крылатому змею Кукулькану, надо было выпускать. И этого Кучумов не заметил, или не захотел заметить, оттянул браконьера в сторону. Рассказ повел:
– У нас два охотника как-то поехали в Петропавловск на конференцию. Поместили их в гостиницу. Светлая гостиница, обоями оклеена, все чин чином, даже страшно жить в ней, что иногда с нашим братом случается: в тайге, как дома, а дома мы, как в тайге. – Голос кучумовский очистился от хрипов, хотя совсем от этих хрипов он не скоро освободится, – слишком много трещин, битых мест, дыр в глотке, – позвучнел, появилось в нем что-то теплое, дружелюбное. – Номер им дали один на двоих. Лакированная мебель, стол, как у главного охотоведа области, телефон цвета женского бедра и приемник, у которого зубов этих самых… переключателей больше, чем у пианино в нашем клубе.
Душевно рассказывает старшой. Что-то с ним произошло… А что именно? Чириков еще раз зачерпнул рукою снега, только не так лихо, как в первый раз – в первый раз он все-таки мослы себе стесал, костяшки засочились, а мягко, насыпал горкой на раздрызганную, с мятым волосом зубную щетку, засунул ее в рот по самый черенок.
– В общем, расположились они, снедь кое-какую из мешков добыли, проглотили в ужин и спать легли – назавтра надо было идти в присутственное место. Но не знали мужики друг про друга, что оба они – храпуны. Каких свет не видывал, такие храпуны. И что против них пароход иль паровоз с их ревом – детский лепет. Один охотник, значитца, был по фамилии Иванов, а другой Сидоров. Как в русской народной сказке, простенько и со вкусом. Иванов уснул первым, лег на спину, рубильник вверх задрал и так врезал, что у Сидорова затряслись поджилки. Хоть и толковый он храпун был, Сидоров, знал толк и смысл, и caм не раз врезал, а такого храпа ранее не слыхивал. Накидал на себя побольше подушек, коврик с пола стянул, накрыл голову, думал, что уснуть удастся, ан нет…
Чистил зубы Чириков