То раньше, а сейчас? Только и знают, что свинцом глушить.
Соображал в эту минуту старшой, хорошо соображал – обманывать ему своего напарника или не обманывать? Как говорится, и хочется, и колется, и мама не велит, но…
– Все понял? – спросил он у браконьера, взял из его рук кружку, сделал крупный глоток, побулькал чаем во рту, очищая язык, десны, освобождаясь от хрипоты, – нет, никак ему хрипоту не снять, ее отпаривать надо.
– Все, – браконьер поник.
Кучумов снова отхлебнул чая, вздрогнул – обжегся, вернул кружку браконьеру.
– Насчет кожных болезней ручаюсь – нету, все остальное – пополам.
– Что касается меня, то справка отсутствует. За границу не выезжаю.
– Чего так? – насмешливо поинтересовался Кучумов.
– Невыездной.
– Дел здесь много, выходит?
– Много.
– Ох дела, дела, дела… Когда же мы их все переделаем?
– Никогда. Хвост человек с собой в могилу всегда утаскивает.
– Значитца, так, – Кучумов решительно, на манер лихого рубаки-камчадала, подсек рукою пространство, – собольков этих самых, двух, которые… – он помял пальцами воздух, словно бы деньги щупал, – из заначки… давай в мой сидор! Тут они целее будут, – потянулся к своему мешку, исподлобья стрельнул в Чирикова – как там Рубель? Тот не двигался, даже на душе нехорошо делалось от такой неподвижности, изо рта продолжала свешиваться длинная тягучая макаронина – не слюна, а клей БФ-2 – «Борис Федорович». От «Бориса Федоровича» мальцы-пацаны балдеют – выдавят бригадой на доску весь пузырек, опустятся на четвереньки и нюхают. Пары, стервецы, вдыхают. Накачиваются этими парами, гаденыши, под завязку, до того, что на ногах стоять не могут. Раскупорил нутро «сидора». – Давай-ка рухлядь! Сюда, сюда давай!
Упаковал двух соболей, прикрыл их полотенцем, потом обернул запасной портянкой, поймал слезно-сожалеющий взгляд браконьера и, исполненный чего-то теплого, душевного, того самого, что вызывает щекотное жжение в горле, похлопал нарушителя по плечу:
– Не жалей, голуба! В следующий раз осторожнее будешь, не попадешься.
Браконьер проморгался, деликатным движением стряхнул слезы в ладонь – сбил пальцами, как сбивают прихваченную морозом голубику в туесок, вместе с листьями – музыкант, однако! Художественная натура.
– Я тебе не два патрона выдам – шесть! Два – на куропаток, как и ты подал заявку, четыре – на соболей. А вообще, можешь все шесть на собольков использовать. Бей от души!
– Спасибо! Шесть – это больше, чем два. – Браконьер вздохнул, повесил голову надломленно, словно у него в шее позвонки надсеклись и такую тяжесть, как голова, не могут удержать – кренится и кренится бестолковка, падает на грудь. А ведь точно не может удержать ее пусторюкзачный браконьеришка – поднимает, старается смотреть прямо, внимать речи старшого, а голова не слушается, падает. – Спасибо! – шевельнул браконьер дрожащими губами.
– А одного соболя, чтоб хоть что-то в мешке было, тебе мой напарник отвалит. – Кучумов поставил себя на место браконьера, и ему сделалось неуютно, морозно, будто он в пургу на открытом месте застрял, и нет такого угла, где можно сховаться, сердце снизу подперло что-то жесткое. Действительно – мотался мужик по увалам, калечился, ноги сбивал, руки вон ходуном ходят, голова трясется, как у малохольного, планы строил, жизнь свою рассчитывал, а толку-то? Но так уж устроен этот мир: одни люди вверху, другие внизу. Кучумов нынче вверху. – Я ему четыре соболя из семи отдам, себе возьму три. Он человек добрый – с тобой поделится, – Кучумов попытался улыбнуться облезлыми, потрескавшимися губами – не получилось.
– А те два? Первый цвет…
– Про те не заикайся, понял? Два, два! – Кучумов вскинулся, лицо его, распустившееся в тепле, отвердело. – Нет их, тех двух! И не было, понял? И не заикайся! – В хрипе послышались металлические звуки. – Будешь заикаться – все верну на изначальную точку, понял? Пояснения будешь уже в милиции давать.
Губы браконьера тронула усмешка. Кучумов эту усмешку уловил, сжал веки и широко, в мучительной гримасе разверзнув губы, всосал в себя что-то невидимое, словно бы выпил сырое яйцо, – разжевал ожесточенно. Зубы у него крахмально заскрипели.
– Извини, пожалуйста, командир. – Вид у браконьера сделался виноватым, ровно у собаки, поступившей не по разумению и понявшей – сделала не то, надо бы поправить сделанное, но как поправить, вот вопрос? Кто подскажет? И начинает литься тогда из глаз наружу настоящая скорбь, будто собака эта человеческую душу имеет, стыдится сделанного, молит хозяина забыть – если забудет, она тысячу раз искупит грех, погибнет ради кормильца. Хорошо, когда хозяин понимает собаку, прощает, а когда не понимает?
– Больше к этому разговору возвращаться не будем, – разжав зубы и перестав скрипеть, подвел итог старшой, покосился на мертвеца-напарника, ткнул пальцем: – Ему чтоб ни гу-гу, понял?
– Чем дед бабку донял, – покивал головой браконьер.
Хоть и лежал Чириков словно бы мертвец, подшибленный пулей, и слюна, вытекшая изо рта, уже отвердела, а в какой-то момент синяя струистая мга, в которой он несся, словно космический корабль, тараня лбом облака и раздвигая плотные вязкие клубы инопланетного дыма, кончилась, он вымахнул на чистое пространство, и его закрутило, завертело, словно невесомое птичье перо, даже зубы от этого крутежа застучали.
От стука собственных зубов, пытавшихся помимо хозяйской воли перекусить слюнную нитку, Чириков и пробудился. Но не так пробудился, как часто бывает – из сна сразу входят в явь, а застрял в каком-то предбаннике, когда человек все слышит, все засекает, но не предпринимает ничего и в разговоре не участвует – хотел бы, да не может, для этого ему надо проснуться окончательно. Но мозг-то работает, он теребит хозяина, и у того сонный свет, зарей разлившийся перед взором, меркнет – и то ли радость начинает глушить, то ли огорчение – не поймешь до тех пор, пока окончательно не проснешься. Так было и с Чириковым: единственное, что он сделал – приказал зубам не стучать, оглушают, словно ему долбят черепушку отбойным молотком. Едва утихли зубы, перестало трясти отогревшиеся в тепле и во сне усталые мозги, как из далекого далека по синим клубам пространства, которое он только что оставил, приплыло:
– В рюкзаке у меня девять соболей…
Говорил кто-то незнакомый, и Чириков, который понимал, что ночью браконьера надо обязательно стеречь, обрадовался: вот и подмога подошла, этот новенький и постережет, а они со старшим, заморенные гоном, поспят, но потом радость затянуло туманом – а вдруг этот новенький – из знакомых браконьера? Двое против двоих – это не то, что двое против одного. Oн прокрутил еще раз в мозгу фразу «В рюкзаке у меня девять соболей…» и почти догадался, кто это говорил, но в следующий миг ему помешал твердый жесткий хрип:
– Семь!
– Ты неверно посчитал, командир, – девять. Рюкзак со схоронкой, в схоронке еще две шкурки – «первый цвет».
Новый голос, раньше его не было. Это что же, в зимовье полным-полно народу, а он спит? Чириков