а портняжки толк знают, – ни черта, в общем, в ней нет, но когда шкурок много, да если еще ветер малость по ним гульнет, серебро вспушит – вот тогда понятно делается, в чем толк жизни, и стоит ли из-за шерстистого золота стреляться?
Стреляться не стоит, а вот за красоту, чтоб она без обмана была, чтоб разделить ее по совести, следует кой-кому промеж ушей печатку шлепнуть. Чириков подумал, что он вроде бы уже освободился от зависти, обиды и озноба, а на деле оказалось – нет, все пошло по новой. Круг сделал, замкнул его, вешку вколотил и опять помчался. Да не желает он сейчас ничего, егерь Чириков, – ни красоты, ни пули, ни избавления, пусть все как было, так и будет.
И опять накатило на него, хоть спасательный круг требуй: перед глазами красно, в требухе свинец, виски стиснуло, в затылке звон – звон и боль. И тоска, как у того соболя, у которого сердце обрывают.
Но разве зверь смерть свою чует и разве есть у него ощущение страха? Знающие люди говорят, что нет. Тогда зачем же ему так метаться, скулить ушибленно, тускнеющим взглядом прощаться с белым светом и до последнего вздоха грызть пальцы охотника, царапаться, оглушать его вонью? Все-таки звери тоже подвержены страху.
– Что, красиво, Рубель? – старшой корявой, каменно-жесткой своей рукой вмиг, словно бы по колдовскому приказу обретшей нежность и невесомость, прошелся по шкуркам, вспушил их. Лицо его ласково зарделось, а лицо браконьера подернулось печальным туманом, губы искривила боль, и это вызвало в Чирикове крик торжества: значит, не ему одному больно! – Дожевывай быстрехонько, дело сейчас решим – и в разбег, – сказал Кучумов.
А Чириков не сводил взгляда с лица браконьера – оно менялось, жило, печалилось, страдало – чего только в нем не было!
– К чему эта выставка? – как будто бы не знал, зачем старшой расстелил мех, спросил Чириков.
– Ты доедай, доедай, Рубель, я все тебе объясню, – ласково проговорил старшой, снова невесомо огладил ладонью мех. Лицо его озарилось нежным сиреневым светом. – Подробно объясню. От черт, какое диво, – хмыкнул он недоверчиво, – не руками создано…
– Природа, – печально подтвердил браконьер, ему не хотелось расставаться с дивом.
Допил чай Чириков, выскреб до дна банку, поглядел вопросительно на старшого.
– Кидай банку в угол! – распорядился тот. – Мышам на еду! Они сальную жесть страсть как любят.
В складках, в запайном шве банки виднелись загустевшие белые строчки, Чириков посмотрел, много ли мышам остается, и швырнул банку в угол.
– Молодец, Рубель! – похвалил старшой. – Значитца, так… Дело, которое я затеял, думаю, ты одобришь, ибо от него ни ты, ни я в накладе не останемся. Вот семь конфискованных шкурок, которыми мы вольны распоряжаться, как хотим. Наша воля – отдать их государству, наша воля – забрать себе, наша воля – поделить с добытчиком, – он похлопал браконьера по плечу тот печально склонил маленькое лицо с острым, будто у лисенка подбородком, – который вышел на промысел без лицензии, настрелял кое-что – не бог весть, а кое-что, ты сам не слепой, видишь, что он настрелял. Семь шкуренок, которые государству – не доход, а так – пыль из воротника… Но я провел работу, и лицензию он оформит на этой же неделе… Правильно я говорю, гражданин? – Старшой снова похлопал браконьера по плечу, что-то доверительное, близкое было в этом хлопаньи, напарника своего Кучумов никогда не приближал к себе так, выдерживал на расстоянии вытянутой руки. Губитель природы братом родным старшому стал, вот ведь как, а!
Но как он мог стать родным братом, когда родной брат для старшого не брат: Кучумов живет со стиснутыми зубами, ценит все по одной мерке, он и луну любит только за ее червонный цвет, осень за десятирублевую красноту, воду за пятерочную синь… Горячая волна обожгла Чирикова. Хоть и удалилась обида, побито уползла, Чириков наступил на нее ногой, а стоило малость отжать, как образовалась щель, и обида вновь выпростала свой хвост. Говорлив-то, говорлив старшой… Ну будто за это ему заплатили дополнительно, хрустящие красные бумажки выдали прямо на руки.
– Гражданина, между прочим, Семеном Андреичем кличут, – сообщил тем временем старшой, снова сделал ласковое движение, корявая грузная рука его с деревянными пальцами была невесомо-нежной, темные плачущие глаза сделались всеядными – все едят, что ни дадут. – Мы уже познакомились…
«Уже познакомились… – качнул головой Чириков, – и за сколько же рублей?»
– Очень приятно, – Чириков вежливо поклонился, разгрызая зубами какую-то твердую пакостную соль, которая застряла во рту вместе с волокнами консервированного мяса. – А чего ж Семен Андреич бежал от нас, как трепетная лань, а? – Хорошие же слова всплыли в мозгу – «трепетная лань». Старшой даже дернулся, взглянул ошалело на Чирикова, хмыкнул в кулак и подмигнул одним сочащимся глазом: знай наших!
– Вот я ему, Рубель, тоже говорю: чего повел себя, как эта… коза длинноногая? Но он, Рубель, оказался ничего, я проверил. Значитца, так! – снова озаботился старшой. – Вот семь шкурок. Четыре из них берешь себе ты – выбирай любую, твой черед, три беру я. На том мы хлопаем друг друга по рукам, все вместе, и отпускаем Семена Андреича восвояси. Пусть пасется… А, Рубель?
– Погоди, погоди, погоди, – зачастил, оттягивая момент дележа, Чириков. Быть или не быть? Плюнуть в лицо старшому или воздержаться? А? С другой стороны, у старшого все-таки четверо детей. – Что-то я не готов… – пробормотал он смятенно.
– А чего готовиться? Выбирай мех и засовывай в рюкзак, вот и вся готовность, – лицо старшого сделалось колким, острым, губы сжались в плоскую твердую линию. С брякающим металлическим звуком он проглотил что-то – будто железную пуговицу съел. – Но если, Рубель, в тебе души нет, мы можем скатать эти шкуренки в куль и сдать по назначению, пусть добытчика засудят… как тебя зовут, повтори? – он повернул недоброе темное лицо к браконьеру. – Семен Андреич? Пусть Семена Андреича засудят, влепят на полную катушку. По незнанию, так сказать. И нехай сидит в лагере гражданин охотник, скулит, время вырабатывает. Этого ты хочешь, Рубель, да?
Что-что, а серединка души была у Чирикова мягкой, жалостливой – и злиться он мог, и воздух криком сотрясать, и грозить, а когда наступал черед действовать, кому-то причинять боль – отступал, всегда отступал, справедливо считая, что противник и так обложен данью, и так платит, он ломал себя, и тогда недобрая ухмылка на его лице превращалась в жалостливую улыбку, вместо того, чтобы бить, он начинал утешать и – вот ведь – в утешении чужого находил утешение самому себе.
– Хочешь? – громко, теряя контроль над собой – ох, как быстро это происходило у него, – спросил Кучумов, стиснул глаза. Из сжима выплеснулась чернь. –