шевельнулся, всхрапнул, пытаясь выползти из предбанника, в который его определили, словно в камеру предварительного заключения, но не смог.
– Покажь! – прохрипел Кучумов.
– Дай рюкзак! – опять незнакомый голос или в мозгах у Чирикова все двоится, троится… Может быть, это говорит браконьер?
Послышались неясные звуки: шорох, скрип, глухой удар, словно кто-то боксерской перчаткой съездил по челюсти обидчику, и Чириков обеспокоился – не бьют ли старшого? Вроде бы нет: Кучумов снова захрипел. Хрип был обрадованным, как-то освобожденным, словно старшой нашел на дороге кучу денег и расплатился с долгами, либо по досаафовской лотерее выиграл «москвича».
– Молодец!
– Против овец. Давай, командир, так договоримся: девять соболей делим на три части – шесть вы с напарником забираете, три мне оставляете, и расходимся тихо, мило, мирно. Вы в одну сторону, я в другую.
Теперь понял Чириков, чей это голос был: браконьеришки. И беседуют они вдвоем, браконьер и старшой, никого больше нет. А браконьеришка и старшой о чем-то сговариваются.
Сговариваются? Обида мгновенно перетянула петлей-удавкой ему глотку, во рту стало жарко и солено – туда быстро натекли слезы, он замычал немо, слюняво, будто малый ребенок, пытаясь прервать беседу двух заговорщиков, но в это время его окоротило жесткое, с наполовину изгнанной из голоса хрипотой:
– Нет! – редко когда таким тоном говорил старшой, это даже для него, железного и жестяного, сталью укрепленного по суставам и углам, и то было жестко. Вот так старшой!
Чириков перестал мычать. Хотя что там – говорившие на его мычание все равно не обращали внимания.
– Ну почему же, командир? Иначе ты с меня все равно никакой выгоды не поимеешь… Ну притащишь в милицию или куда там? В свой лесхоз?
«Это верно! – мелькнуло у Чирикова в мозгу удовлетворенное. – Водил-водил нас, сволота, все жилы вытянул. Сердце через глотку вытряхнулось, век бы тебе водки не пить и к бабе не прикасаться! Тьфу! В милицию тебя или в этот самый… в нарсуд!»
– Возьмут с меня штраф, положат деньги в государственный карман, а тебе фигу покажут, маслицем ее чуть прилачат и покажут. Вот, мол!
«А ведь верно, у этого рыбоподобного, у костлявого хоть и щучья черепушка, а кое-какая окрошка в ней имеется», – Чириков попробовал очнуться, всплыть на поверхность, чтобы принять участие в разговоре, но не тут-то было.
– А так ты берешь три соболя, в том числе «первый цвет», по штуке с напарником. Любая богатая дамочка от Петропавловска до Калининграда вам три с половиной сотни за шкурку отвалит. А за «первый цвет» – все четыреста.
Чириков перестал дышать – браконьер ему нравился. Дело говорит, дело! Нам не надо ждать милостей от природы – верно талдычил один великий человек, ох и прозорлив же был ученый муж! Взять их, взять! – вот дельная боевая задача для настоящего мужчины! Ну чего молчишь, старшой? Не теряйся! Завозился Чириков, стараясь выкарабкаться из сонной одури, но разве она так просто отпустит? – замычал безъязыко, будто немой, на деле же он и вовсе не шевельнулся, даже писка не издал, так уморен был. Ну, Алексеич, чего же ты молчишь?
– Нет, – раздался железный хрип старшого.
– Ну почему же? Почему же?
– Потому, что одним штрафом ты не отделаешься. Срок могут пришить.
«Правильно, Алексеич, хорошо берешь браконьеришку за плавники. Отменно по скуле ему съездил, небось, штаны мокрыми стали, а рожа затряслась, умный человек Алексеич, ох, умны-ый… И опасный. Сейчас браконьеришка последнее исподнее снимет и отдаст, чтобы выкарабкаться. “Срок пришить” – это надо же! Кому этого хочется. Ну что ты скажешь в ответ, карась косоротый? Давай, давай, я тоже хочу послушать. А сказать ты должен одно…»
– Хорошо. Твои условия, командир? – неохотно, выдавливая слова из себя, проговорил браконьер.
«Правильно! – возликовал Чириков. – Все, наша победа. Браконьеришка взят в клещи, окружен, как швед под Полтавой, и теперь из котла не выскочит! Девять соболей – это надо же! Ловкий охотник!»
– Условия простые, – умело замкнул кольцо окружения Кучумов. – Выкладывай на бочку все… все, что есть, и-и-и… и катись на все четыре стороны!
«Верно! Выпотрошенную рыбу багром надо подальше от берега оттолкнуть. Таковы условия техники безопасности».
– Та-а-ак, – сдавленным голосом протянул браконьер: не понравились ему условия старшого. А кому нравится, когда его камнем по голове глушат? Хотел бы видеть Чириков такого идиота. – Та-а-ак.
– Не торгуйся! – предупредил браконьера старшой, замкнул замок, поиграл ключом, ловко вертя его на пальце, будто циркач, который разные дела перед изумленной публикой проделывает – глотает яйца, изо рта вместо цыпленка выдергивает длинную цветную ленту, манипулирует картами так, что глаза болеть начинают – умелый человек, в общем, – и положил ключ в карман. Кучумов был умелым человеком и в фокусах смыслил не хуже этого самого… Кио!
– Это что ж, я к поездке год готовился, деньги тратил, припас копил, тут десять дней мял, ломал себя, и-и-и… – Похоже, браконьеришка своим пронзительным слезным «и-и-и» передразнивал старшого. Неужели тот ему спустит? А плач из себя очень умело вышибает, ох, актер! – А, командир?
– Я тебе все сказал, голуба, и то, что сказал, повторять больше не буду. Не торгуйся!
У браконьера – талант, это ясно, талант комедию ломать, как есть талант и соболя добывать, за десять дней девять соболей – это хорошая добыча, но и старшой, он тоже не без таланта, он такого Шекспира может на-гора выдать, что только за живот держись. От смеха лопнуть можно. Что-то стремительное, мутное пронеслось перед Чириковым, он на мгновение опустил в поток руки, и его с железной силой шибануло под грудь – екнул Чириков, сглатывая боль, пытаясь сопротивляться потоку, но бесполезно – он хотел знать, как продолжится разговор, чем будет закончен, да не до этого было – перед ним уже плескался едкий тягучий дым, мелькали в нем какие то снежные куртины, птицы, летящие навстречу ветру с низко опущенными хвостами, неведомые огни, – может быть, даже сигнальные фонари летающих тарелок, густые снопы искр – где-то рядом жгли костер, оттого так и было тепло, а потом поток с вязким жадным урчанием выпростался из-под него, унесся вперед, и Чириков вновь оказался в светлом уютном предбаннике. И сразу же услышал голос старшого.
– Два соболя из заначки отложи в сторону, – голос был хриплым, смятым простуженным дыханием, жаром организма, но все-таки отчетливым.
У Чирикова даже дух перехватило, безмятежное тепло предбанника, в котором он надеялся понежиться, начало утекать, с птичьим свистом всасываясь в какую-то невидимую дыру, тело пробил озноб – нехорошо сделалось бойцу, несколько смятых фраз было проглочено птичьим свистом – Чириков слышал лишь сдавленное бормотанье, а что это было за бормотанье – не разобрать, противный свист почти сошел на нет в самый нужный момент – тот, за который Чириков много бы дал, чтобы не