слезами и тоской глаз остатки боли, глянул: как там напарник?
Напарник спал.
– Ну почему же? Почему же? – заторопился браконьер, подергивая одним плечом.
– Потому что одним штрафом ты не отделаешься. Срок могут пришить.
– Хорошо. Твои условия, командир? – Браконьер сник, плечо у него перестало подергиваться, черты лица, и без того мелкие, неприметные, сделались еще мельче.
– Условия простые. – Кучумов похлопал себя ладонью по рту, чтобы хрип звучал тише, но хрип шел из остуженных легких, из прорванной груди, из глотки, которую от дыма и тепла драло хуже, чем мороз, глянул на Чирикова – не проснулся ли меньшой? Чириков лежал, будто мертвец, неловко подогнув под себя ноги. Руки, те вообще подломились, левая вывернулась, была видна большая корявая ладонь в потеках крови и грязи – след гонки, в которой все становится жидким, даже человек, и тот в жижку превращается. Лицо его тоже растеклось, сделалось детским, обиженно-скорбным, неподвижным. Вот в нем что-то дрогнуло, лицо изнутри осветилось, по свету еще прополз свет, припухлые школярские губы раздвинулись в улыбке, и Кучумов позавидовал напарнику: тот видел что-то доброе. Наверняка Любку свою во сне обнимает. – Условия простые, – повторил Кучумов, так и не совладав со своим хрипом, – выкладывай на бочку все… все, что есть, и-и-и, – он резко рубанул рукой, подсекая под корень невидимый куст, – и катись на все четыре стороны!
– Та-а-ак, – сипло проговорил браконьер, лицо его мучительно поплыло в сторону, совсем, как у спящего Чирикова. – Та-а-ак.
– Не торгуйся, – жестко предупредил Кучумов, тон был такой, что ежу понятно: торговаться нельзя.
Вздохнул браконьер обиженно, сыро, заскулил, плечи его передернулись, хряпнул в них какой-то хрящ.
– Это что ж, я к поездке год готовился, деньги тратил, припас копил, тут десять дней мял, ломал себя, и-и-и… А, командир?
– Я тебе все сказал, голуба, и то, что сказал, повторять больше не буду. Не торгуйся!
Браконьер откинул голову, будто от удара, сглотнул слюну, собравшуюся во рту, тихо, тоскливо спросил:
– А ружье?
– Ружье отдам, патроны заберу.
– Ну хотя бы пару патронов…
– Которыми ты нас и укокошишь!
– Да ты что! – Браконьер замотал руками, глаза его исказились, рот одряб, было понятно, что он, действительно, никогда не сможет поднять руку на человека – руку, не только ружье. – Ты что! Пара патронов – только для того, чтобы рябчонка подбить.
– Рябчонка ты не подобьешь, его нет. Не водится.
– Тогда куропатку. Их вон сколько, в снегу греются.
– То, что в снегу – бери!
– Как без ружья взять?
– Ладно, пару патронов утром получишь. – Черный плач выплеснулся из невидимых в подогретой говорливой печкой темени глаз командира, обжег браконьера, и он, собравшись было поскулить еще немного, выторговать хотя бы одну шкуренку, дешевого «кузнеца», понял: ничего у него не выйдет. Голос командира, несмотря на слезную слабость невидимых глаз, не дрожал, был жестким, неуступчивым. Ясно было: слово у этого человека – железное. – Понял? – спросил Кучумов.
– К сожалению, – браконьер вздохул.
– Мой напарник так говорит: понял, чем дед бабку донял?
– Известно чем – старыми анекдотами.
Кучумов неожиданно захохотал – ему сделалось легко, покойно и весело. Мучительная гонка, выбившая из него все – и кости стали пустыми, мозг из них будто выколочен, и жилы пустые, кровь высохла, – дали все-таки хорошие результаты: девять соболей. Этот дурачок еще двух, самых лучших подсунул, мог бы и семью обойтись – ан нет, девять! Кучумов захохотал еще сильнее, хриплый надорванный клекот сотрясал его тело, из невидимых глаз вместе с печалью лились уже самые настоящие слезы, обжигали кожу. Вот макака – двух соболей добровольно на бочку кинул! Самых лучших!
Кончив смеяться и стерев негнущимися, какими-то деревянными ладонями слезы со щек, старшой подбил итог: девять соболей по две с половиной, по три сотни за шкурку – это хороший приплод.
Покосился на Чирикова: как там малец-десятиклассник? Напарник спал, не меняя позы, из перекошенного, расколупнувшегося на две половинки рта вытекла струйка слюны, свесилась длинной клейкой ниткой. Когда человек не может даже сопли из собственного курятника удалить, значит, он вне себя, мертв, – спит так, что ни один звук до него не доходит.
А ведь ни за что ни про что этот паренек большие деньги получит, тысячу рублей с гаком. Зависть шевельнулась в Кучумове – сосущая, глухая, хотел бы он вывернуться наизнанку, достать ее, рассмотреть получше. Глубоко сидит, собака!
– Есть еще одно условие, – жестким хриплым голосом проговорил он, и у браконьера невольно отвис маленький костистый подбородок: неужто все начинается сызнова?
– Какое? – тихо спросил он.
– Два соболя из заначки отложи в сторону.
Щеки у браконьера засветились розово.
– Правда? – он невольно вздрогнул. – Ой, командир, спасибо!
– Ты этому не радуйся, – предупредил «командир», – другому радуйся! Тому, что мы тебя отпускаем. А рухлядь – дело наживное. Была бы свобода – соболя будут. – Кучумов до сих пор не мог поверить, что так подфартило: это надо же, с неба, вместе со снегом и ветром – девять соболей, он же в лучшем случае рассчитывал на три «кузнеца», о которые, кстати, не стал бы и мараться – сдал бы вместе с добытчиком куда надо, а тут – девять. Вы понимаете, граждане-товарищи – де-евять! От ощущения удачи, от радости, которой он наполнился до краев, словно хмельным зельем, Кучумов стал разговорчив. – Отложи и спрячь, чтоб не видел… – он повел головою в сторону спящего напарника, – с него и так хватит, он один живет. А у меня четверо душ на плечах, да баба – во сколько ртов! – Кучумов вздернул вверх руку и растопырил пальцы. – Пять!
– Как вы семь шкурок на двоих поделите? – тихо спросил браконьер.
– Как и девять!
– Не будете же одну рвать пополам?
– Не будем.
– Тогда как?
– Это уж, голуба, мое дело. Понял?
– Понял, чем дед бабку донял, – вздохнул браконьер, повторяя присказку, которую только что услышал.
– Сообразительный, – похмыкал в кулак Кучумов. – Чаю хочешь?
– Хочу.
Кучумов налил в кружку чаю, протянул браконьеру, поморщился недовольно: и как это он, костистый, мелконький, рыбьего, но никак не человечьего замеса, умудряется хороших соболей добывать? Слово какое-либо знает, приваду, хитрость? Иль характер дорогого зверька изучил, как собственную натуру, и использует познанное? Либо рыбий род ему помогает?
Человек, он ведь на роды разбит – один из рода собаки, другой – из рода рыбы, третий – оленя, четвертый – куропатки, пятый – лягушки, шестой, тот вообще из племени мокрицы, таракана или клопа, так вот, одному роду везет в охоте на лосей, второму – в выращивании ячменя, который в прошлые времена, говорят, отменным урождался на Камчатке, да вулканы и стужа вывели зерно, а третьему – в ловле соболя слопцами либо куркавками. Раньше все больше ловушками брали соболей – слопцами и куркавками, кулемками, пастями, плашками, ставили самострелы и били тупой стрелой, чтобы кровянистых пятен и подтеков не было, иначе шкурки снимались с брачком…