Но полно, так ли это? А что же означают тогда нотные листы, на которых он робко и неуверенно заносит свои первые записи? Пишет, зачеркивает и снова пишет, пока не упадет в изнеможении рука. А ноты бегут, разбегаются, ускользают и бегут снова. Как буквы в детстве, теперь выглядывают с исписанкого листа диезы и бемоли. Однако нотные значки, – едва решился доверить им свои чувства юный влюбленный, – оказались куда строптивее, чем буквы: карабкаются по линейкам нивесть куда!
Слов нет, музыка должна быть всемогуща в любви, в этом никак не спорил с ней Михаил Глинка. Однако он долго не знал, какую же музыку следует ему сочинить. Больше всего хотелось увести первую музыкантшу столицы в песенное царство. Но туда, к жар-цвету, так и не было ни пути, ни проезда. Об этом убедительно говорили перечеркнутые его рукой нотные листы. Песни, уложенные на линейки, оставались, конечно, песнями. Но в них не было никакого собственного его изобретения. Тогда он ухватился за фантазию: ах, если бы знать правила сочинения, тогда наверное вышла бы фантазия, самая чудесная из всех!..
Упрямая складка не сходила со лба Михаила Глинки до тех пор, пока соображение не подсказало ловкий ход: смириться и взять тему у Вейгля. Не он ли царствует в гостиной, где стоит в углу пентюх-рояль и арфа обучает его правилам нежной страсти?
– Эврика! – воскликнул обрадованный сочинитель и тотчас проявил строптивость: решил тему прибрать у Вейгля, но написать на нее собственные вариации.
Это был старый, испытанный путь, приоткрывшийся ему еще в новоспасской зале. Только тогда, впервые соскользнув с нотного листа на собственные тропки, он не знал, что это и есть вариации.
Итак, решено!
Решено и давно выведено вверху нотного листа: «Михаил Глинка. Вариации на тему оперы Иосифа Вейгля «Швейцарское семейство». И на новой строке начертано крупными буквами: «Посвящается…» Но он никогда не решится на это посвящение. Он сменил нотный лист и кратко написал на нем: «Вариации на темы из Вейгля».
Мир никогда не узнает, кому они посвящены.
Вариации поглощали бумагу. Правда, воображением сочинитель слышал все, но едва воображаемые звуки превращались в нотные значки и касались линеек, как становились неуклюжими и тяжелыми. Должно быть, одно дело было сопровождать госпожу Гармонию по клавишам и, проводив воздушную гостью, только вспоминать ее путь, и совсем другое – глазами видеть свой труд, запечатленный в бездушных нотах. Сочинитель хотел, чтобы музыка была прозрачна, как глаза той, которою эти вариации вдохновлялись, но тут начиналась беда с аккомпанементом. Приходилось безжалостно менять найденные созвучия, а когда ему казалось, что он нашел, наконец, то, чего искал, тогда аккомпанемент вступал в распрю с мелодией. Нужно было либо сызнова менять все узоры напева, чтобы сохранить найденную гармонию, либо опять подыскивать к голосу новые созвучия. Но упрямец ни за что не хотел отступиться от мелодий, которые полюбились ему именно за то, что в них были его собственные, совсем не Вейглевы ходы. Тогда он прибирал к голосу новое сопровождение, но оно оказывалось беднее прежнего, и все начиналось сызнова. Где же вы, правила сочинения?..
– Стало быть, господин Глинка, – с улыбкой спрашивал ученика Шарль Майер, – вы все-таки хотите сочинять?
Они разбирали каноны, фуги, концерты, и Шарль Майер снова спрашивал, хитро улыбаясь:
– А знаете ли вы, что вы хотите сочинять, господин Глинка?
– Мне кажется… знаю… – неуверенно отвечал ученик, но, разумеется, не открыл Шарлю Майеру тайны «Швейцарского семейства».
Он возвращался в пансион, но науки теперь были бессильны вернуть преуспевающего на путь добродетели. А ревность шла следом за любовью и подхлестывала воображение. Вариации к Вейглю были, наконец, завершены и переписаны в последний раз.
Трудясь, Глинка чуть было не забыл о той, дли кого эти вариации предназначались. Музыка рождалась от любви, но она же готовила и первую измену любимой.
Когда сочинитель развернул в гостиной на Мойке заветные листы и, волнуясь, стал играть, он сыграл собственные вариации гораздо хуже, чем мог. Одно дело творить наедине и слышать свое творение, даже не прикасаясь к роялю, и совсем другое – разыграть его перед всем миром. А в той, которая стояла рядом, заключался целый мир!.. Должно быть, он играл очень плохо. Подвело «Швейцарское семейство». Первая музыкантша столицы все еще стояла рядом, но ее голос едва до него долетел:
– Когда вы играете, вам покоряется душа…
Сочинитель слушал, полный надежд, ожидая главного.
– Я так люблю Вейгля… – призналась юная музыкантша.
Но это было вовсе не то главное, чего он ожидал.
– Может быть, я люблю его за то, что эта музыка трогает сердце, – продолжала хозяйка изящной гостиной.
Глинка начинал терять нить ее размышлений. Разве главное было в Вейгле?
– Но есть музыка совсем другая, Мишель! Есть Гайдн, Бетховен!.. – В милой задумчивости она улыбнулась и положила ему на плечо свою руку.
Она очень хорошо говорила о Гайдне и Бетховене, снова признавалась в любви к Вейглю, но так ничего и не сказала о вариациях Михаила Глинки.
После этого вечера он обратился к Моцарту. Пусть тот, кто создал «Дон-Жуана», отвоюет это сердце у Вейгля.
Глава десятая
Он провел долгие часы, прислушиваясь к вариациям, которые слагались в воображении на тему, взятую у Моцарта. Потом в неутомимом беге опять понеслись по линейкам ноты. Новые вариации были задуманы для арфы. Ноты плыли на бумагу потоком, и он не знал, как развести их по местам. А звуки, оборачиваясь нотами, опять теряли свою прозрачность. Не будь бы на свете арфы, что обитает за роялем в маленькой гостиной, никому бы не показал Михаил Глинка этих многострадальных нотных листов.
«Смелее!» – торопила сочинителя любовь. «Погоди», – гудел на басах тишнеровский рояль…
Если же нетерпеливому молодому человеку удавалось опрятно разработать вариацию, то арфа, словно обрадовавшись, начинала без всякого удержу стрекотать…
Но настал день, когда Глинка помчался на Мойку, придвинул арфу поближе к роялю, и она сыграла вариации с листа. Но… если не бессмертный Моцарт, то кто-то другой потерпел поражение в этот вечер. Кажется, арфа стрекотала действительно без меры и толку. Хозяйка дома сказала смущенному гостю, вглядываясь в паутину нот:
– Разве нужно так много звуков, милый, чтобы выразить главное?
Но именно о главном она опять ничего не сказала. А главное заключалось все-таки в том, что это была его собственная музыка, музыка Михаила Глинки. В тот вечер он понял одно: искусство не терпит ничего лишнего. А в его жизни было, пожалуй, слишком много арфы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});