– Подождите, еще задаст Саша плешивым, будут помнить!.. И, верный своей страсти к стихам, Лев напоследок еще раз прочел из братниной оды:
Тираны мира, трепещите!А вы мужайтесь и внемлите,Восстаньте, падшие рабы!..
Левушка уходил из пансиона ничуть не огорченный переменами в собственной судьбе.
– Куда ты теперь, Лев?
– В гусары!.. – отвечал, не задумываясь, Лев Сергеевич.
Пансионский швейцар в последний раз закрыл дверь за бывшим пансионером и со звоном повернул в замке увесистый ключ.
О тишина! О спасительная тишина и благонамеренное молчание!
Глава седьмая
Кто бы решился утверждать, что хвори созданы на благо человеку? Кому, кроме медиков, могут принести пользу золотуха, колики или, к примеру, нервическая боль? А Михаилу Глинке они как раз в это время и сослужили службу. Пользуясь безотказным отпуском по болезни, Глинка почти не жил в постылом пансионе. А стоило только распахнуть выходные двери, стоило только раз вобрать в грудь свежий воздух – и он снова был здоров, весел и бодр.
Еще никогда так не спешил племянник к дядюшке Ивану Андреевичу, и, признаться, еще никогда ему не было нужды так часто здесь бывать. Если бы можно, он и каждый день бывал бы теперь в доме Энгельгардта, замирая от несбыточных надежд. Случилось то, что когда-нибудь непременно должно было случиться: в сердце благородного пансионера постучалась любовь. Вот тогда и посочувствовали сердцу старые хвори. Благодаря им в канцелярии то и дело пишут увольнительные билеты: «…Дан сей Михаилу Глинке в удостоверение и на предмет…»
Глупый билет писан равнодушным писцовым почерком! Где равнодушному писцу знать, на какой предмет счастливый пансионер с лихорадочной быстротой натягивает парадный мундир и бежит в шинельную?..
– Глинка Михаил, приблизься! – Навстречу ему идет подинспектор Колмаков и, ничего не замечая, начинает диспутацию: – Ты, мал золотник, как ныне на метаморфозы смотришь?
И не понять, на какие, собственно, метаморфозы кивает подинспектор. На те ли, которые вдохновили древнего поэта, или на те, которые происходят на Руси и, как в зеркале, отражаются во всей жизни Благородного пансиона?
Будучи по пятому или по шестому пуншу, Иван Екимович повторяет свой вопрос, потом недоуменно моргает: только что стоял перед ним питомец, а теперь нет. Должно быть, везде теперь так: одни метаморфозы…
А Глинки и след простыл.
– Извозчик, к Казанскому собору!..
Коли пришла любовь, все поет. Поет и каменовская птица – соловей под парадным мундиром; поют и старые извозчичьи сани, весело попрыгивая по талому снежку.
– Гони, дед!.. – торопит возницу нетерпеливый седок.
Но много видели на веку старые сани и мною видел возница, покрикивающий привычным баском:
– Эй ты, Молния!..
А Молния, отведав кнута, все так же лениво крутит хвостом…
На Невском сани остановились.
Глинка выскочил на панель, побежал к Энгельгардтову дому и смаху одолел лестницу.
В передней его встретил шмаковский дядюшка Афанасий Андреевич в теплом, дорожном сюртуке, будто только что вылез из Новоспасского возка.
– А, старче, явился наконец! – обнимает племянника Афанасий Андреевич. – А я уж и сам хотел за тобой ехать. Ну, здравствуй, коли так!
– Да вы ли это, дядюшка? – удивляется Мишель и, вспомнив милую старину, продолжает: – Не может быть, чтобы вы! Какие у вас доказательства? Григорий! – кричит Мишель и уже собирается повернуться на каблуках. – Григорий!..
– Ау, старче, Григорий, – отвечает Афанасий Андреевич, – нет больше Григория. Ни с того, ни с сего взял да и приказал долго жить. А ведь какой артист был! Он и в беспамятстве все еще монологи читал: «Меч иль яд?» Да ты, наверное, и сам помнишь?
– Помню, дядюшка, еще бы не помнить! – грустно отвечает Глинка. – А тетушка здорова ли? Наши как?
– Тетушка твоя, старче, в черепаху смотрит, и я тебе истинно скажу – ни бельмеса не видит! А ваши все здравствуют, все тебя целуют!.. Да скоро ли ты с пансионом кончишь? Музыканты мои ждут тебя не дождутся! Куда как славно будет, когда станешь ты у меня первым скрипачом!
Афанасий Андреевич вдруг встал в коридоре, не дойдя до столовой:
– Стой, стой!
– Стою…
– Захара Ивановича помнишь? Этот тоже подвел: сидит в клетке и бормочет, а что бормочет – не разобрать!
– С чего бы, дядюшка?
– И сам в толк не возьму: не то в мистицизм впал, не то от запоров…
– А лечили? Если соловей заскучает, ему живых муравьев дают, не пробовали?
– Муравьев, говоришь? Нет, не пробовал. Да ты наверное ли про муравьев-то знаешь? – допытывается Афанасий Андреевич и со свойственной ему решительностью заключает: – Надо будет в Шмаково отписать, тотчас отписать!
Но едва ли дождется столичных рецептов Захар Иванович, впавший в мистицизм! Да что Захар Иванович, если под покровом тайны осталось и то, зачем пожаловал в столицу сам шмаковский дядюшка. Может быть, оглянулся Афанасий Андреевич: что в жизни сделал? И поехал подальше от тоски. Когда едешь, всегда есть успокоительная видимость: вот, мол, еду, значит дело есть. А поехал назад, значит дела кончил. Да как же и не быть делам у шмаковского барина? Сначала Афанасий Андреевич так и объявил, что прибыл в Петербург по закладным докукам. Только какие же закладные без Ивана Николаевича? А будет ли в Петербурге батюшка Иван Николаевич и как скоро, про то Афанасий Андреевич в спешке не осведомился. Прибавил было гость, что есть у него и к братцу Ивану Андреевичу дела, но тут уж дядюшка Иван Андреевич удивился: он, кроме как о музыке, ни о чем думать не желает, какие же могут быть к нему дела?..
Вот музыка и началась, благо тетушка Марина Осиповна по случаю прибытия гостя уволила Ивана Андреевича от всяких визитаций. А как явился из пансиона Мишель, тут уж вовсе бросили считать часы, и на нотных полках в дядюшкином кабинете произошел полный переполох.
– Бис! – кричал, сидя в креслах у рояля, шмаковский дядюшка Афанасий Андреевич.
– Фора! – по-столичному вторил ему дядюшка Иван Андреевич, разыгрывая с племянником пьесу за пьесой.
Глинка играет и, сгорая от нетерпения, чего-то ждет. Может быть, как раньше, ждет – не простучат ли за стеной чьи-то модные башмачки? Пустое! Софи пребывает в своем институте, и он попросту дружит с милой кузиной. А дружба не стучит в сердце беспокойным стуком. И все-таки Михаил Глинка чего-то ждет.
Когда дядюшка Иван Андреевич, заглянув на нижнюю полку, где издавна жил суровый старик Бах, извлек оттуда толщенную тетрадь, племянник спросил с полным равнодушием:
– Мы пойдем сегодня к Энгельгардтам?
– А как же! – отвечал Иван Андреевич. – Разве ты забыл, что мы на сегодня званы?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});