И бог бы с ним, с этим превосходительством, сидел бы в своем департаменте, но зачем он здесь?..
– Представьте, – рассказывает сановный посетитель, – требует у меня министр доклада и наипоспешнейше! У меня же ни справок, ни меморий!.. – Гость глядит на хозяйку дома и косится на притихшую за роялем арфу. И кажется, что под этим взором еще больше тускнеет золотая арфа. – А министр, представьте, новую записку шлет… и опять – наипоспешнейше!..
Прислушиваясь к разговору, Михаил Глинка рассматривал портреты, во множестве украшавшие гостиную. На самом большом из них изображен пожилой, желчный господин, стриженный под гребенку. При жизни ему принадлежало в этом доме все. Желчный господин равнодушно смотрит с портрета на зачастившего сюда превосходительного претендента: не все ли теперь равно?
А генерал все еще рассказывает о своем департаменте. Проходит немало времени, пока заканчивается этот визит.
– Наташа! – приказывает горничной хозяйка. – Никого больше не принимать, мы музицируем!..
И тотчас оживает, сверкая, арфа и, повеселев, вторит ей рояль.
В гостиной начинается музыка, и все происходит так, как всегда. Михаилу Глинке хочется стать на колени и поцеловать каждую струну арфы, которой коснулись летучие пальцы.
Но кто поймет женщину? Первая музыкантша столицы не то шутя, не то серьезно положила руку на плечо юному другу, а потом настойчиво пригладила его непокорный хохолок.
– Мишель, вы годитесь мне в племянники, не так ли?
– Но у меня никогда не было такой красивой тетушки!..
Тогда она быстро приложила палец к его губам:
– Тс-с! – И кто разгадает женскую душу? Теперь она взбила тот самый непокорный хохолок, который только что пригладила. – Тс-с, мой косматый медвежонок! Давайте играть!
Может быть, это пропела арфа, может быть, чьи-то губы прикоснулись к его губам.
– Давайте же играть, медвежонок, кому я говорю!..
Но ему было вовсе не до игры. А дальше все было так, как всегда. Попрежнему нежно пела лукавая арфа и ей с жаром вторил рояль. Только поцелуй, если поцелуй действительно был, не повторился ни в тот вечер, ни в следующие.
Возвращаясь в пансион, Мишель ходил как в чаду.
– Глинка Михаил! – завидя любимца, взывал Иван Екимович.
– Аз есмь, – рассеянно откликался Глинка, только по привычке попадая в тон подинспектору-философу.
– Где витаешь? – удивленно моргает Иван Екимович. – Очнись, мал золотник! Где телом присутствуешь, там и духу быть, инако будет бездушное тело и бестелесный дух. Двуединство – благо человеку, двоемыслие – зло!.. Очнись, говорю, довольно!
Иван Екимович ничего не подозревает. Философия, понимаемая как наука и как способность души, ничего не может объяснить подинспектору в чувствах питомца.
Нет никакой возможности очнуться Михаилу Глинке. В непонятной кадрили кружатся перед ним науки. Первый раз в жизни он не поспевает за ними. Для начала забросил математику, ибо кто же из влюбленных способен заниматься аналитикой? Потом обманул ожидания академика Бессонова: так и не дошел до мифологических композиций. Расстался Мишель и с персидскими тетрадками. А наук от того меньше не стало. Они кружились перед ним, грозно возвещая о приближении экзаменов.
– Мимоза! – Римский-Корсак стоял перед ним и сочувственно вздыхал. – Миша!..
Глинка молчал.
– Да ты, может быть, влюблен? – вдруг осенило элегического поэта.
Глинка опять не шелохнулся.
– Пиши стихи, Мимоза! Хорошая элегия любую крепость возьмет. Хочешь, ссужу?
Но ссуды не потребовалось. Глинка сам сел за стихи. В стихах тотчас явились е е трепещущие руки. Трепещущие руки легли на арфу, но к арфе не было приличной рифмы, разве только: арфа – Марфа. Но это уже было похоже на святотатство, потому что стихи посвящались ей, первой музыкантше столицы, а ее, единственную, звали не Марфой… Глинка бросил стихи и пошел просить нового отпуска по болезни.
Как раз в эти дни она сама заехала к дядюшке Ивану Андреевичу.
– Голубушка моя! – обрадовался Иван Андреевич. – А где же обещанные вариации? Где прелюд? Где фантазия?.. Ведь все соскучились, божественная, решительно все! Вот и Мишель ждет вас не дождется. Ну-ка, признавайся, маэстро.
Сердце Мишеля перевернулось, подпрыгнуло и встало поперек горла. Но гостья, беспечно смеясь, пообещала Ивану Андреевичу и вариации, и прелюд, и фантазию и вовсе не удивилась тому, как мог соскучиться Мишель, если только вчера он был в узком переулке на Мойке, в той самой гостиной, где в углу за роялем обитала арфа. Вот именно об этом ни слова не сказала первая музыкантша, и с того дня они стали заговорщиками.
– Боже мой, какая музыкантша! – проводив гостью, воскликнул дядюшка и с укором обратился к племяннику: – Неужто ты не чувствуешь, варвар?
Нет, повидимому, Мишель не чувствовал ничего.
Даже когда дядюшка раскрывал на рояле только что добытую новинку, племянник вдруг собирался на прогулку.
«Что за притча? – дивился Иван Андреевич. – Никогда не любил маэстро гулять!..»
А у Мишеля то и дело стали болеть пансионские товарищи. Явившись в отпуск, он тотчас отлучался, чтобы их проведать. Болезни были такие причудливые, что дядюшка Иван Андреевич опять-таки дивился: откуда этакие берутся да еще в таком множестве?
…А в узком переулке на Мойке Наташа, принимая форменную пансионскую шинель, все так же опускала глаза и говорила:
– Пожалуйте-с, барыня ждут…
Иногда он заставал ее в будуаре рассеянную, словно озябшую. Хотя в будуаре было еще теплее, чем в гостиной, юная дама старательно куталась в пуховый плед. Глинка любил в уютном особняке все, только этот плед ненавидел. Каждый раз, когда озябшая музыкантша собиралась в комочек под своим пледом, благородному пансионеру казалось, что в неведомом департаменте опять что-нибудь случилось или вот-вот зазвенят в гостиной шпоры. Есть на свете шпоры, которые звенят здесь куда чаще, чем следовало бы. Но стоит только пледу убраться в дальний угол дивана, как уже раздавались желанные слова: Наташа, никого не принимать, мы музицируем!..
Но бывало и так, что весь вечер молчали арфа и рояль. Только любовь плела новые сети. Мало ей, что накрепко затянула надежный узелок тайны, – теперь надушенная рука часто ложилась на руку благородного пансионера и совсем рядом под вкрадчивым, мягким шелком билось чье-то сердце. В такое мгновение надо что-нибудь непременно сказать, иначе будет поздно. Но именно в такую минуту еще ни один влюбленный ничего не мог сообразить…
– Давайте же играть… – сказала дама и хотела прибавить «медвежонок», но не успела, потому что медвежонок неловко, как-то снизу вверх, поймал ее губы, пытаясь между поцелуями что-то сказать. И любовь накрепко затянула еще один узелок.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});