— Жевануть дай чего! — крикнул жене, влезая в настывшие у порога валенки. — По делам идти надобно.
— Какие такие дела у тебя сыскались ни свет ни заря? — зевнула жена. Лежал бы…
— Належусь еще, зима долгая. К Акиму схожу, звал вечор…
— Телепень он, твой Аким! И баба его Дуська — гулена!
— Твое дело, что ли?
Отсопелся Капсим, шапчонку надел, на двор сходил по малому делу, вернулся, сел за стол, кинув на скобленый и еще горячий от кипятка стол мосластые кулаки. Призадумался о житейском, утонул в заботах, и ночное сказочное ушло, будто его ветром выдуло…
Аким сказывал, что на пароме через Катунь, когда помогал Панфилу скотину на ярмарку гнать, знакомых мужиков видел, пешком в Беловодию втроем шли. И имена назвал: Родион, Фрол и Кузьма. Хотел и сам с ними увязаться, Панфил отсоветовал… Зря послушал! Капсиму бы не отсоветовал! Так бы в их ряд и пристроился! Да беда, что нельзя — хвост пушистый некуда девать… Девять на шее, не считая жены! И нужда проклятущая… Кому ее сбыть, как от нее, постылой, отвалиться? А вот Акиму чего на Дуську свою, гулену, глаза пялить? Все едино ведь не укараулишь бабу!.. Вот и зашагал бы с мужиками в Беловодию! Эка беда — ноги поколотить…
Люто гремела пустыми горшками Аграфена, будто варева там у нее на всю деревню! Картошка ведь одна да брюква — чего вымудривать-то?
Поднялся Капсим, в окно глазами сунулся. Синева ночная стояла над деревней, только над далекими горами полоска робкой зари золотым сполохом к самой глыби неба тянулась, ветреный день вела.
Пестрые люди жили в капсимовой деревне, но больше из раскольничьих былых согласий, раздробленных теперь гонорами и спесью на восемь толков. А когда-то лобызались при встрече, будто век не виделись, хотя всего одна ночь минула! Потом православие вломилось клином, и затрещала община, посыпалась, как горох из рваного мешка; колоться начала, как полено в мороз от легкого удара; поплыла в разные стороны, как рваные сапоги по жидкой грязи… Первыми пасхальники пошли на поклон к попу, за ними чадородные откололись, строгие спасовцы к срамному кресту приложились дружно. У нетовцев к попу особой неприязни тоже нету — в господа и они веруют. А с верой самого Капсима можно и в храме на службе побывать. И сходил бы на заутреню, если б не Панфил, что все согласие на своем замке, как амбар, держал! Но только зазря он так, не сдюжит теперь община…
Вынырнуло солнце из-за горы, ударило в глаза, заставив зажмуриться. Вот когда надо было бы святость-то на себя возводить! Поспешил Капсим, раньше времени мыслью, словом и крестом Спаса встревожил! От того, может, и беды гуртом идут, что все у Капсима не как у людей выходит?
Вернулся Капсим к столу, обтер губы, а там уж и миска стоит. Выгреб горячую картошку в коричневом мундире, облупил ее, обжигая пальцы, в рыжую соль сунул, примял. Заметив, что муж еду в рот понес, Аграфена буркнула:
— Сходил бы к Говоркову, помог чем… Глядишь, и одарил бы Панфил Фокеич чем на нашу бедность!
Закашлялся Капсим: вот проклятущая баба! Прожевать путем кусок и то не дала!
Едва Капсим за угол ограды завернул, как бабий шебутной гуд по деревне ухом уловил. Неспроста! Перестрел Капитона Нижника, глаза на него вскинул:
— Чего бабы-то шумят?
— Да поп проповедью страхов на их нагнал! Но Капсим его уже за рукав ухватил:
— Сказывай!
— Беглый Басурман какой-то. Должно — китаеза! Домолились на окошки! Побегали от попа!
Капитон выдрал рукав и побрел дальше, не разбирая дороги, поматывая головой, как лошадь. Потоптался Капсим, вздохнул и пошел к церкви. Первым, на кого наткнулся, был Панфил. Как ни в чем не бывало руку протянул, спросил озабоченно.
— Слышал уже, поди?
— Про Басурмана беглого?
Капитон бормотал что-то. Усмехнулся Панфил:
— Слушай дураков больше, они тебе наговорят! Белый Бурхан, а не беглый басурман! Древний бог наших калмыков. Обиделся на них, в горы ушел, а теперь, вот, в обрат вернулся… И не один, а с ханом Ойротом… Бунт теперь против царя делать, русских поголовно бить до смерти!
— Господи! — обмер Капсим. — За что?
— Сыщут обиды! Что делать-то будем теперь? Капсим обескураженно развел руками:
— Ума пока не приложу!
— А ты — приложи! Для того тебя и держим при себе, что — грамотей!
В голосе Панфила была откровенная угроза, и Капсим тотчас втянул голову в облезлый воротник. Прямо-таки напрашивается Панфил на величанье! Да только Капсим не величал его никогда и навеличивать впредь не собирается.
— Молодых окрестить в пролуби.
— Это — само по себе! Может, Марьино стояние исделать на зорьке? Заголим бабу, поставим на мороз — и пусть за грехи наши… А? Давно не делали!
— Поможет ли? — Капсим поворочал бороду и вдруг уронил в ноги тяжело и гулко: — В новину на житье надо уводить общину!
— Ого! Не много ли?
— Для спасенья души и помереть бывает мало.
Поник Панфил головой. Если поп наполовину прав, и то беда большая пришла в горы. Бежать от нее! А куда? В какую пустынь?
— Новину искать — разориться в прах!.. Ты в старых книгах пошарься, Капсим… Малым обетом, само-собой, беды не перешибешь, но и большой обет тягость страшенная! Ночь не спи, а ищи.
Насупился Капсим: от беды дымом не отгородишься! Чего испугался Панфил? Мошну растрясти, чего же еще! А то в башку ему не стукнет, что ее вскорости отнять могут бунтующие калмыки! Вместе с башкой!
— Ладно, поищу. Другие-то — как? В разные стороны потом не потянут?
— Сговоримся, коль беда грядет! «Листвяницу» чти от корки до корки! В ней все есть.
Кивнул Капсим, гоголем отошел от Панфила. Вот оно как выворачивать-то начало! То гордыню перед ним ломал, на паперть побирушкой загнать хотел, а то едва ли не на коленях просит: «Листвяницу» чти, ищи обет!..
Быстрым шагом обошел Капсим церковь, увидел, как Аким кривыми ногами в конце проулка колесит, руками машет, к нему зашагал навстречу. А тот уже и сам полетел через сугробы — глаза впрысь, ртом воздух по-рыбьи хватает:
— Старухи, тово, смертные рубахи шить друг дружке порешили!
— А ты что? Сруб рубить разбежался?
— Какой сруб? — опешил Аким. — Зачем?
— А тот сруб, в котором наши единоверцы огневое крещение в старые времена принимали! Завтра порешим общиной: али гореть всем миром под псалмы, али в тайгу убегать, на новые земли…
— Ты… тово… — поперхнулся Аким и закашлялся — Ох ты, господи!
Отец Лаврентий знал, что его проповедь о приходе хана Ойрота, ведомого богом Бурханом, будет истолкована прихожанами как страшная весть о начавшейся межусобице русских и алтайцев. Да и сам давил на это с востока идет угроза православию, и потому всем истинно верующим в Христа надо восстать на оную словом и действием. Хотел говорить о готовности к неприятию новых верований и богов, а породил панику. Половины его проповеди не поняв, а вторую половину придумав, прихожане понесли по улицам и переулкам тревогу, переросшую к вечеру во всеобщий страх перед неизвестностью… И теперь, устрашась чужого мессию, наиболее слабые из двуперстцев пойдут искать спасение у православного креста, защищенного всей военной мощью России. А это и надо!