— Зачем ты веришь каждому проходимцу? Он — перекупщик! Своих овец и коз он покупал при мне прямо на дороге… Двух косоротых нашел, третьего ищет! Надо выгнать его.
— Кто ты? — нахмурился Сабалдай. — Почему я должен верить тебе, воину, и не верить пастуху?
— Меня зовут Хертек. И я такой же пастух, как ты, а не воин! Сейчас этот перекупщик к вам подойдет. Я в сторону отойду, он меня знает в лицо…
Хертек сказал правду: к костру подошел оборванный и убитый горем пастух, опустился на корточки, попросил чашку чая. Потом ткнулся глазами в Сабалдая:
— Может, уступишь мне своих овец, старик? Я ведь все равно домой возвращаюсь!
— Твоя цена? — деловито осведомился Сабалдай.
— Какая моя цена? Хорошая цена! Тугрик за две головы, два тугрика за быка, три тугрика…
— Почему за тугрики покупаешь? — удивился Яшканчи. — Ты кто, монгол?
— Из Урянхая я… Тугрики не хуже русских рублей! Сабалдай усмехнулся:
— Как же не хуже, если мне недавно русский поп за овцу пять рублей дал? В десять раз хуже получается!.. Серебро давай, настоящие деньги!
Человек обескураженно развел руками:
— Откуда у меня серебро? Только тугрики! Из мрака вышагнул Хертек, крепко ухватил перекупщика за ухо, приподнял его, развернул лицом к себе:
— Ну, Бабинас, узнаешь меня? Что я тебе сказал утром?
— Чтобы духу моего на дороге не было!
— Ну и что теперь, делать? Ухо тебе отрезать, ноздри порвать? Пошел вон отсюда!
Хертек поддал перекупщику коленом под зад и выкинул его в темноту.
Сидящие у костра сдержанно рассмеялись.
— Садись, Хертек, гостем будешь! — пригласил тувинца Яшканчи и протянул ему свою трубку. — Про тугрики он правду сказал?
— Бабинас никогда не говорит правду!
Поляна гудела голосами. Разоблачение и изгнание перекупщика скота всех взбудоражило, и люди теперь говорили только о том, что, пока они доберутся до ярмарки, вся дорога будет забита такими вот грязными людьми без стыда и совести, обирающими пастухов и скотоводов похлеще иных демичи.
Хертек не засиделся у костра новых знакомых, ушел к своему крошечному стаду, выпив только половинку пиалы кабак-араки из бутылки Яшканчи и заев хмельное половинкой куриного яйца.
— Хороший человек, — сказал Сабалдай, — справедливый.
Яшканчи вздохнул и посмотрел на Курагана:
— Где твой топшур, кайчи? Принеси.
Кураган ушел, а Яшканчи уронил лицо в ладони, уставился в огонь, думая о Сабалдае и его сыновьях. Старик не одобрял Курагана за то, что тот кайчи, и обожал Орузака. А тот нехорошим человеком растет: жадным, уцепистым, упрямым, грубым. Как они уживутся, два брата, когда Сабалдай уйдет по зову Эрлика? Хорошо, что Кураган — кайчи! Пусть у него будет трудная жизнь, но он единственный из всех знакомых Яшканчи, способный на чудо…
Кайчи в глазах людей всегда выше кама. Кам мог подчинить себе только духов и уговорить Эрлика, а песнь кайчи усмиряет даже буйство богатырей! Кайчи может остановить луну, а вместе с ней и само время, заставить его пятиться назад и устремляться вперед, навсегда отогнать печаль и болезни от человека и всех людей!
Вернулся Кураган, сел между отцом и его другом, положил ладонь на струны топшура. Подумал, перебрал по ним пальцами, и струны тотчас отозвались — чутко, трепетно, точно и они были живые, как и хрипло гудящий голос певца:
Ребенок спит в своей колыбели,Прикрытый теплой шубой отца своего.Спят богатыри вечным сном камня,Прикрытые синим ласковым небом.Горы сторожат покой богатырей,Как мать сторожит сон своего ребенка.Но всех живых и опаленных горем людейСторожит от еще больших бедБелый Бурхан!
Яшканчи хмыкнул. Значит, и в долину Сабалдая пришла весть о появлении Белого Бурхана и его друга хана Ойрота? Кто же ее принес туда? Ведь сам Оинчы говорил, что это — тайна! И его брат Ыныбас это подтвердил и посоветовал никому, кроме Чета Чалпана, не говорить о скором приходе древнего бога с серебряными глазами и отца всех алтайцев! А тайну знает кайчи! А если тайну знает один кайчи, то ее уже знают все горы!
Он — горы, леса и долины,Белый Бурхан!Он — солнце, луна и звезды,Белый Бурхан!Он — совесть людей,Он — жизнь всех людей,Белый Бурхан!
Кайчи продолжал свою песню, которую так удачно начал. Он пел о горе простых людей, о их надеждах, о вере в лучшую долю, пора которой пришла. И в конце своей песни-кая прямо обращался к посланцам самого неба:
Пришли к нам хана Ойрота,Белый Бурхан!Заставь его оживить сердца,От вечной тоски оживить сердца,Белый Бурхан!
Замолк кайчи. И молчали люди, собравшиеся со всей поляны вокруг костра Сабалдая и Яшканчи. Певец своим каем сказал то, что каждый из них носил в своем сердце. Шевельнулся Яшканчи, шепнул Сабалдаю:
— Скажи Курагану, что эту песню нельзя петь при чужих людях!
— Здесь нет чужих людей. Здесь все — пастухи и скотоводы.
— Когда в одном месте собирается много людей, среди них обязательно найдется человек, который побежит за русскими солдатами!
— Зачем Кураган русским солдатам? — удивился Сабалдай. — Разве он их трогает? Русские не понимают кая, не знают наших песен и легенд… Нет, Яшканчи, Курагану среди алтайцев некого бояться!
Старик был искренен, и Яшканчи нечего было ему возразить. Но к нему пришел на помощь чей-то чужой голос, послышавшийся из темноты, из-за спины Курагана:
— Ты прав, пастух. А ты, старик, нет. Я тоже знал одного кайчи, которого искали русские солдаты, и ему пришлось бежать от них в Урянхай… Тогда, обозлившись, они начали бить меня, чтобы я указал его дорогу. Я не мог этого сделать: кайчи был мой гость. И мне самому пришлось от русских солдат и русского попа бежать в ваши горы…
Человек говорил по-алтайски совсем плохо, но его можно было понять.
— Назови свое имя, стойкий человек! — попросил Яшканчи. — Кто ты и какого ты рода?
— Я — минусинец, Доможак. Кайчи, что гостил у меня, был из ваших. Звали его Чочуш. Если встретите его, скажите, что Доможак помнит о нем и ни о чем не сожалеет…
Народу и скота на дороге было, действительно, много. Но паром работал исправно и берег все более и более пустел. Скоро подошла очередь и Яшканчи с Сабалдаем.
Паром полз через бурное тело реки медленно и лениво, будто не выспавшийся. Кураган стоял у самого края и пристально смотрел в темную кипящую воду. Что он там видел, о чем думал столь напряженно? Яшканчи подошел к нему, положил руку на плечо, спросил тихо, хотя сквозь бешеный рев воды его вряд ли кто мог услышать и в двух шагах: