— Беда велика, Панфил, врать не стану! — помахал газетой иерей, хотя и знал, что гость к ней не потянется трепетной рукой — неграмотен. — Возможно, что на Алтай будут введены даже войска для усмирения зреющей среди калмыков смуты. Потому и зову вас, агнецов заблудших, в лоно церкви православной, бо солдаты разбирать не будут…
— Спаси и помилуй!
Иерей сглотнул улыбку торжества и продолжил тем же менторским бесстрастным тоном:
— Кому будет нужно вас спасать? Вы же от православия шарахаетесь, потому и выходит — руку Бурхана того держать будете, поцелуями оную осыпая…
— У нас — Спас!
— Для солдата все едино: что Спас, что Бурхан…
Панфил переступил ногами — не натекло ли дегтя на желтый крашеный пол? Не пора ли надевать шапку и кланяться?
А отец Лаврентий ждал, убежденный, что достиг желаемой цели: «У других с вами не вышло, у меня — выйдет! Ну! Ну же!»
— Я все обскажу братьям по вере, как оно есть, — встал Панфил. — Как общиной порешим, значит… Я им не указчик, а они мне — завсегда!
Иерей отлично знал, кто кому сейчас указчик в говорковской общине, но счел за благо отмолчаться: пусть их поскребут в бороденках!
— Можете и опоздать… Панфил вздохнул и надел шапку:
— Веру, батюшка, поменять никогда не поздно. А вот с душой-то расколотой как быть потом?
Глава пятая
ОБЕТОВАННАЯ ЗЕМЛЯ
Буран задержал не только Сабалдая и Яшканчи, но и другие стада и отары, растянувшиеся от долины Яломана до урочища Чече в Курайской степи. Там снег лег глубоко, забив своей рыхлой массой не только траву и кустарники, но и обходные тропы, каменные осыпи, сделав путь опасным даже для верховых.
Курай вообще славился своими заносами, в которых нередко застревали целые купеческие караваны и стада. Но так рано здесь снег еще не ложился. И необычность природного явления вызвала лавину предположений, тревог и пророчеств. На всей дороге, идущей по правому берегу Чуй, теперь только и было разговоров, что о приходе на Алтай хана Ойрота, ведомого древним богом Бурханом, о нетерпеливо ожидаемых новых чудесах.
Кураган, тащившийся за отарами, догнал отца и Яшканчи, сказал торжественно и громко, поблескивая глазами:
— Само небо говорит людям: пришел новый свет на Алтай! Пришел хан Ойрот! Ждите теперь и светлого лица самого бога!
Новые друзья — Хертек и Доможак, идущие конями рядом с Сабалдаем и Яшканчи, переглянулись. Ни тот, ни другой уже не верили в чудеса и не ждали их.
— Я поеду вперед, чтобы сказать эту новость всем!
— Ты можешь сказать об этом в кае, — нахмурился Яшканчи, — зачем же орать об этом?
Кураган изумленно и обиженно посмотрел на Яшканчи, оглянулся на Хертека с Доможаком, но не нашел поддержки и у них. Повернул коня обратно, растерянно обтирая облепленное снегом лицо.
— Яшканчи прав, — сказал Хертек, — осадить надо парня!
— Да-да, — кивнул и Доможак, — как бы беды не наделал своим длинным языком…
Но Сабалдай заступился за Курагана:
— Ничего, пусть покричит. Стражников пока не видать. Он ничего не замечал, кроме дороги. Не замечал и того, что возле Курагана постоянно отирались подозрительные люди — то знакомый уже перекупщик из Тувы, то алтаец без скота и в русской солдатской фуражке, то русский старовер-кержак, хорошо говоривший по-теленгитски и постоянно пристающий ко всем с разными вопросами, один глупее другого. Они потом, когда с ними круто поговорил Хертек, ушли вперед и исчезли в буране, а возле Курагана скоро оказался раскосый и рябоватый тубалар в рыжей замусоленной шубе. Он скалил гнилые зубы и, похохатывая, лез к Курагану, явно задираясь:
— А зачем тебе такой большой топшур, парень? Ты на нем ногами играешь, да? А почему у твоего отца русская борода растет? А зачем твоему дохлому скоту столько погонщиков — у баранов твоих золото в курдюках, а?
Болтовня назойливого тубалара надоела Яшканчи, и он поставил своего коня поперек его дороги:
— Скажи все сразу, не сходя с места, а потом уезжай! Ну!
Тот оскалился и поднял плеть:
— Эй, ты! Всю жизнь косоротый! Давай дорогу! — Но, увидев подъехавших следом Хертека и Доможака, опустил плеть. — Вперед я ушел, попутчиков своих жду. Вот и болтаю от скуки. Разве нельзя?
— Нет у тебя никаких попутчиков и никакой дороги, Хомушка! — строго сказал Хертек. — На переправе ты ехал в другую сторону и вернулся. Зачем ты вернулся, Хомушка? Бабинас-перекупщик тебя вместо себя оставил? Зачем? Каким скотом вы с ним торгуете? А может, не скотом, а честными алтайцами?
Смертельная бледность покрыла лицо тубалара.
— Я тебя не знаю! — закричал он. — Чего пристаешь! У тебя своя дорога, у меня — своя!
— А я тебя хорошо знаю, Хомушка. Русским стражникам помогаешь Техтиека ловить? Ну и лови его!
У Хомушки испуганно забегали глаза и перекосился рот:
— Какие стражники? Зачем мне русские стражники? И Техтиека я не знаю!
— Может, других пастухов позвать? — предложил Яшканчи. — Они поговорят с ним!
— Не надо. Он уже выдал себя. Уступи ему, Яшканчи, дорогу! Пусть едет навстречу своей смерти сам!
— Я тебя узнал, — сказал Хомушка мрачно, — ты — Хертек! Тебя ловит Тува!
Родиона и его сопутчиков буран подстерег на выходе из Курайской степи. Упал, закружил, затянул все белесой мокрой мутью.
— Не то зима этакую рань пожаловала? — удивился Родион, поджидая Акулину и Макара со стадом. — В Курай надо поворачивать! И не мешкая! До Чагана — большой путь! Перемрем и скотину погубим!
Вот и Макар. Лицо усталое, под глазами — мешки от бессонницы, хоть и не спал всего одну ночь. Остановился рядом, мотнул головой, прохрипел:
— Метет, язви его! Вота увязались в путь не ко времени! А все Кузеван: успеется!.. Что кумекаешь-то, Родион?
— Вернуться и переждать непогодь в Курае.
— Ждут нас тама! — скривился Макар. — Держи карман, навалят!
Подошли Фрол с Кузьмой, но держатся по-прежнему сторонкой, лишь поглядывая изредка на Родиона, признавая в нем главного и как бы опасаясь, что это он и напустил непогоду.
— Чего шары пялите? — прикрикнул на них тот. — Бабе бы лучше помогли со скотиной! Не до святости, коль беда!
Не отозвались, повернулись, пошли навстречу стаду.
— За что ты их лаял-то? — попрекнул Макар. — Слово дали молчать, вот и блюдут свой обет. С этим у их — строго!
— А ну их! — отмахнулся Родион с сердцем. — Будто цепи на ногах! Кандалы государевы.
Подошло стадо. Акулина укуталась в платок — только нос и глаза торчали. Острые, как иголки. Но молчала пока: ее дело бабье — как мужик распорядится, так и будет. Сама увязалась — никто не звал!