Читать интересную книгу Последние хозяева Кремля - Гарри Табачник

Чтобы придать своей авантюре пролетарскую окраску, Ленин и Троцкий могут оправдываться только участием „красной гвардии”, набранной среди рабочей молодежи, которая отчасти действительно была введена в заблуждение большевистскими заявлениями, а отчасти это просто хулиганье с примесью черносотенных элементов, давно уже пытающихся ловить рыбку в мутной воде большевистской демагогии.

Нет, рабочие Петрограда, несмотря ни на что, не заслужили позорного обвинения в том, что они участвовали в перевороте „Бонапартов от большевиков” — это определение было брошено в лицо Ленину и Троцкому „Рабочей газетой”, органом Центрального комитета социал-демократической (объединенной) партии меньшевиков.

Вот что пишет „Рабочая газета” (27 октября — 9 ноября) в своей передовице, названной „Власть Бонапартов”:

„Поруганная и запятнанная русская Революция валяется в грязи и крови... И это называется „правительством Советов”? Какая чудовищная клевета!

...Никого не обманет фальшивый флаг Советов, которым они хотят прикрыть свои преступления...

Это называется „правительством Советов”?

Так где же миллионы рабочих, крестьян и солдат, которые крепкой стеной стояли вокруг Советов в дни их славы и величия? ”

Народ не поддержал путча большевиков и тогда в октябре 1917 года, безмолвствовал, но подо льдом тоталитаризма вел упорную борьбу с ним.

Подпольная экономика — это борьба.

Нежелание работать — это борьба.

Алкоголизм — это тоже, пусть в искаженной форме, но протест против безысходности советской.

И падение рождаемости — это протест против нищенских условий.

Все это вместе и было причиной того, что именно в 70-е годы советское государство предприняло массированную атаку на остатки прав граждан, усилив еще больше свою тоталитарную власть.

В это же десятилетие неуклонно происходило сокращение власти американской администрации. Естественно, что это превращало тоталитарную диктатуру, и без того лучше приспособленную к войне, чем демократия, в еще более опасного врага.

Процесс тоталитаризации советского режима, важнейшим оружием которого явилось КГБ, нашел свое логическое завершение в том, что этот режим и возглавил Андропов.

В начале 80-х годов органы КГБ — боевые отряды партии — занимают в советской системе такое же место, какое в 30-е годы занимали в Германии „гитлеровские штурмовые отряды”.

Перед штурмовыми отрядами партии Андропов ставит задачу подавить малейшее проявление недовольства в стране, закрыть все щели в железном занавесе.

* В душе Черненко, когда он слушал речь Федорчука, невозмутимо крутя попавшийся под руки карандаш, боролись противоречивые чувства. Он ничего не имел против штурмовых отрядов. В памяти его возникали фотографии из старых газет. Рослые, бравые парни с повязками на рукавах, сметающие все на своем пути. Поначалу партийный пропагандист Черненко, разъезжая по Сибири, разъяснял (как учил товарищ Сталин), что национал-социалисты — злейшие враги рабочего класса. Указания от вождя избавляли от необходимости думать. Главное было — запомнить цитаты и знать последние указания. Всегда последние. Потому что то, что годилось вчера, могло оказаться вредным сегодня. Он тут же уловил, куда дует ветер, когда в речи Молотова наткнулся на такие слова: „Надо признать, что в нашей стране были некоторые близорукие люди, которые, увлекшись упрощенной антифашистской оппозицией, забывали о провокаторской работе наших врагов...”

Как бы еще не обвинили теперь в том, что он слишком увлекся антифашистской оппозицией? „Ведь сегодня обстановка изменилась, — поучал Молотов, — мы перестали быть врагами”. Затем стало известно о тосте Сталина за здоровье фюрера германской нации. И Черненко в далекой сибирской глубинке принялся также горячо оправдывать сегодня то, что ругал вчера. Он оправдывал штурмовые отряды. Они хорошо помогали нацистской партии.

Опасность в том, продолжал размышлять Черненко, что тот, у кого они в руках, может их направить и на собственную партию. Вот это Черненко не устраивало. Пока не устраивало. Ведь они были не в его руках... А сами по себе „боевые отряды партии” — это неплохо. Это надо использовать для пропаганды... И надо вырвать их из рук Андропова. Черненко бросил быстро взгляд налево, туда, где на некогда сталинском месте восседал Андропов, борясь с дрожанием пальцев, с трудом переворачивавший страницы. *

Закон об охране государственных границ, зачитанный Федорчуком, лишь начало. Андропов закрывает границу и изнутри. Почти полностью прекращается еврейская эмиграция. За границей распространяют слухи, что все, кто хотел, уже уехали. Что теперь на повестке дня вопрос о приеме обратно тех, кто жалеет о том, что уехал. Услужливые языки начинают усиленно сообщать об этом эмигрантам в Израиле и Америке.

Между тем в Москве объявляют о введении кодекса жителей коммунистических городов. Но объявляют войну не тунеядству и стяжательству. Это абстракция. Андропов объявляет войну людям, тем, кого он обвиняет в стяжательстве и тунеядстве. Рабочих он связывает круговой порукой, введя закон о трудовых бригадах. Отныне рабочим предлагается самим расправляться с теми, кого они сочтут ответственным за низкий заработок бригады. Смысл затеянного прост. Виновато не государство, не режим, а сами. Труд заключенных, приступающих к работе по команде. По этому образцу Андропов, если бы смог, построил бы работу на всех предприятиях. Хотя на спектакле во МХАТе он вместе со всеми аплодировал словам о недопустимости „казарменного социализма”, именно такой социализм он имеет в виду. Другого он не признает. Его фантазия дальше подстегивания плеткой не идет. Он за плеточный социализм. Это его идеал. Это и идеал тех, кто его поддерживает. В народ они не верят. Он для них ничто. Они его презирают, ненавидят, боятся. Они верят, что он понимает одно — нагайку. Все это наводит на мысль, что андроповское руководство придерживалось взглядов, выраженных в 1821 году Жозефом де Местром в его знаменитых „Санкт-Петербургских вечерах”, где он писал, что „человек слишком слаб, чтобы быть свободным”, и потому ему нельзя доверять. Несмотря на все разговоры о прогрессе и о создании нового человека, для советских правителей человек по-прежнему остался таким же, каким его видел в начале прошлого века французский граф, проведший пятнадцать лет в русской столице. И доверять ему у них не было никаких намерений.

Все это происходит в обстановке нагнетаемой истерии поиска виноватых.

Свирепствуют „комсомольские патрули”, снимающие с приходящих поездов тех, кто едет в ближайший город за продуктами.

Опять созываются массовые митинги, на которых бичуются разного рода нарушители. Опять трудящиеся сами требуют принять против самих себя суровые меры. Белорусский рабочий, чье имя „Правда” зашифровала буквой „К”, заявляет: „Конец у пьяницы один — уволили меня. Считаю, еще долго со мной нянчились!” Милостивое государство идет навстречу и снисходительно принимает суровые меры „по просьбе трудящихся”.

Это по их „просьбе” вначале в Краснодаре, а затем и в других городах появляются ящики, специально предназначенные для анонимных доносов. Они были распространены во времена Сталина. Но еще никогда советский режим открыто не признавался в том, что „анонимки” являются для него официальным документом.

Андропову этого мало. Произволу он пытается придать законный характер. В лагерях начальство приобретает такую власть над заключенными, какой не имело и в сталинские времена. Оно вправе дать заключенному дополнительный срок практически за все, что ему не понравится. В одном лагере дали дополнительный срок за оторванную пуговицу, а в другом — за антисоветскую улыбку...

И, наконец, как свое политическое завещание Андропов оставляет закон о передаче служебной информации иностранным организациям. Ничего из того, что происходит в стране, не может быть сообщено, если только не прошло через официальные каналы. К служебной информации можно приравнять все. Все, о чем говорят советские люди, является частью чьей-либо служебной информации. Каленой печатью молчания приказывает Андропов запечатать уста страны. Народ должен безмолвствовать.

„...Она с мигалкой идет. С мигалкой... Курс 280... Баки сбросил... Наблюдаю в захвате цель... Курс цели 240... Повторите азимут... Мои действия?.. Цель уменьшает скорость... Я обхожу... Ну, надо было раньше... Куда теперь догонять?.. Я уже отстаю... Сейчас я ракету попробую... Пуск произвел... Цель уничтожил... Цель уничтожена. Выхожу из атаки”, — слова падали в тишину зала Совета Безопасности. Стараясь оставаться невозмутимым, избегая смотреть на экран телевизора, сидел советский делегат Олег Трояновский, пытаясь не слышать несущихся с пленки слов, эхом доносивших, что произошло в небе над Сахалином, когда советский истребитель расстрелял безоружный пассажирский самолет корейской авиакомпании, следовавший по маршруту Нью-Йорк — Сеул. 269 человек нашли свою смерть под советскими пулями в сентябре 1983 года, когда мир по всем данным вроде бы не находился в состоянии войны.