Читать интересную книгу Последние хозяева Кремля - Гарри Табачник

А о том, что произошло 9 февраля в Кунцевской правительственной больнице, советские граждане узнают лишь двумя днями позже.

В 2.30 дня на экране московского телевидения появился одетый в темный костюм диктор И. Кириллов и  зачитал сообщение о смерти Андропова.

Продолжавшаяся 176 дней ложь об андроповском „гриппе” пришла к концу. Узнав об этом, английский историк Э. Крэнкшоу назвал все это „бессмыслицей” и выразил удивление тем, что такая громадная держава должна была утверждать „такую нелепость и не могла признаться, что ее лидер серьезно болен”.

Накануне „Правда” публикует большую статью о книге Черненко под заголовком „Дело всей партии”. В театрах, словно кто-то специально подбирал репертуар, идут „Мария Стюарт” и „Заговор Фиеско в Генуе”,

Как замятинский Благодетель, он предпочел держаться подальше от глаз, потому что, как и замятинский герой, выйдя из тени, он немедленно обнаруживал, что за его громкими речами ничего не стоит. Король оказался голым. Предложить ему, кроме плетки, оказалось нечего. Побарахтавшись в брежневском болоте немного, Андропов увяз в нем.

И потому его политическая смерть наступила намного раньше, тогда, когда обнаружилось, что вся его программа выражается одним словом — „нагайка”, а ответом на все разговоры об уменьшении опасности войны явилось усиление военной истерии внутри страны, новые нацеленные на Запад ракеты и уход с переговоров.

Судьба в данном случае проявила справедливость. За каждый год в КГБ она отпустила ему всего лишь месяц жизни на вершине власти. Ни больше, ни меньше. Это была его плата за службу у врат ада.  Отсчитав пятнадцать месяцев, стрелки остановились.

В Москве передавали траурную музыку. Перед этим в музыкальной редакции на улице Качалова повторилась известная картина. Опять дали указание заменить все программы. Редакторам сделать это особого труда не составляло. Из архива были извлечены программы, передававшиеся в день смерти Брежнева, и по всей стране вновь зазвучали мелодии Шопена, Шуберта, Чайковского. Эта музыка должна была настроить людей на печальный лад, однако те, кто в эти часы был на улицах Москвы, никакой печали не заметили. Подгоняемые холодным ветром прохожие, не задерживаясь, проходили мимо спешно обновляемого свежей краской Дома Союзов. Не привлекли особого внимания и приготовления к похоронам на Красной площади. Большинство торопилось поскорее в ГУМ за покупками. Те же, кто задерживался на минуту-другую, чтобы ответить на вопросы корреспондентов, отделывались стандартными фразами.

Внезапно появившийся из ниоткуда кандидат в вожди, в выборе которого они не принимали никакого участия, не вызывал в них никаких чувств. Он хотел, чтобы они оставались безмолвными. Теперь своим безмолвием они обрекали его на то, что страшнее смерти — на забвение.

Звуки траурной музыки прервались и было зачитано сообщение о причине смерти. Последовал длинный список: нефрит, нефросклероз, диабет, высокое давление. Все это свидетельствовало о том, что к власти пришел и страной пытался руководить превращенный болезнями в живой труп человек. Любая из этих болезней способна привести к обострению нервного состояния, и это у человека, чей палец находился на кнопке, одно нажатие на которую может вызвать ядерную катастрофу.

В США каждый год публикуется бюллетень о состоянии здоровья президента. Слишком много зависит от человека в Белом Доме, чтобы можно было послать туда больного, чья жизнь способна окрасить все в мрачные тона и заставить принять непоправимые решения.

В Кремле такой человек был. Миру повезло, что он только хлопнул дверью, уйдя с переговоров. Он мог и нажать кнопку.

Вопреки советам некоторых сотрудников президент Рейган отказался поехать на похороны.

Опять все повторялось, как и пятнадцать месяцев назад. Несли венки, очередь двигалась в Колонный зал. То место, где сидела укрытая черной вуалью вдова Брежнева — Виктория, теперь заняла плачущая, сжимающая носовой платок вдова Андропова — Татьяна. Наконец-то узнали имя его жены. Взгляд на эту изрядно расплывшуюся, убитую горем матрону подтверждал справедливость сказанного кем-то, что у любого мужчины, как бы подл он ни был, найдется женщина, которая будет его оплакивать.

НА ОБЛУЧКЕ

Когда раздвинулся тяжелый бархатный занавес ленинградского Большого драматического театра, то на экране зрители увидели устремившуюся по диагонали из левого угла в правый огромную тройку. По мысли постановщика спектакля Георгия Товстоногова, она должна была олицетворять собой неудержимо несущуюся вперед Россию. Но в начале 84-го года у наблюдавших то, что происходит на советской сцене, складывалось впечатление, что, как и в последние годы брежневского правления, на облучке тройки, именуемой Советский Союз, или вообще нет кучера, или он давно потерял вожжи, или попросту говоря, не знает, что с ними делать. Документы, которые в это время выходили из Кремля, несли на себе курьезную подпись: К. У. Чер. — Кучер. И этим, правящим тройкой под названием Советский Союз, кучером теперь был сутулый, кашляющий Константин Устинович Черненко. Фигура, поистине достойная гротеска. Ничтожество, возведенное в квадрат партийностью и титулом генсека, взгроможденное на облучок волею сыгравшего злую шутку со страной случая. В его лице победила брежневская геронтократия, главным лозунгом которой было: „Ничего менять не надо — авось и так обойдется”. Этой группе, прожившей свою жизнь в годы постоянного ограбления страны, бездумного истощения ее ресурсов, казалось, что их на ее век хватит, а там, как когда-то заявил короле-Солнце: „После меня хоть потоп”. Для противостоящих геронтократам „авось обойдется” — означало застой, топтание на месте, которое неминуемо вело к отсталости и потере статуса великой державы.

Опять где-то втайне заседало Политбюро. В этот раз „старики” отбросили все споры между собой, и вечером Черненко мог обрадовать свою жену тем, что все решено, что на сей раз его не обойдут.

То, что там произошло, напоминает описываемое Никколо Макиавелли избрание нового Папы. „Одни голосовали за него потому, что надеялись, что он будет дружественен к ним, и потому, что он обещал им ту награду, которую они желают. Другие отдали ему свои голоса потому, что он был стар, у него были больные ноги и язва и они надеялись, что он не проживет долго”.

Утром десятого февраля газеты оповестили о том, что Черненко назначен главой комиссии по организации похорон.

В 11 утра, 13 февраля, черные лимузины один за другим начали исчезать в Боровицких воротах Кремля.

На сей раз заседание открыл Тихонов, предложивший кандидатуру Черненко. Через три часа лимузины проследовали в обратном направлении и народу было объявлено, что у него появился новый вождь. Затем было зачитано его заявление, из которого следовало, что он считает себя преемником и Брежнева и Андропова, и что политика его будет продолжением политики обоих. Он давал понять, что тем, кого напугал Андропов, нечего беспокоиться, и в то же время он не отказывается от попыток оживить систему, предпринятых Андроповым.

„Преемственность — не отвлеченное понятие, а живое, реальное дело”, заверил пленум Черненко. Но голос его звучал тускло и мало живого было в его первой речи. Он был скучен, как вызывающие зевоту учебники по марксизму-ленинизму, как брошюра партийных пропагандистов.

Заикающийся, с трудом справляющийся с написанным текстом, предстал перед страной Черненко. И хотя он все время старался опустить плечи и выпрямить грудь, это ему не удавалось. Темная меховая шапка сползала ему на уши, и оттого, со вздернутыми плечами, в темном пальто, он выглядел каким-то нахохлившимся вороном, севшим на трибуну мавзолея. Сохранить подобающее случаю печальное выражение ему было нелегко.

Может, с трудом сдерживаемая радость победы и думы о ней и были причиной того, что речь его выглядела скомканной. Но, может, причиной тому было то, что у него просто не хватало сил.

Несмотря на то, что на мавзолей он поднимался в лифте, дыхание ему отказывало. А позже, стоя внизу у могилы Андропова, он так и не сумел удержать поднятую к шапке руку.

Все это не имело значения для тех, кто стоял за спиной Черненко.

Напуганные Андроповым, они готовы были отдать свои голоса тому, кто гарантировал им возврат к спокойствию. Черненко, столько лет игравший в дуэте с Брежневым, это им гарантировал.

Однако то, что между назначением Черненко председателем похоронной комиссии и утверждением его на пленуме генсеком, прошло четыре дня, свидетельствовало о том, что борьба все же шла. Черненко и старой партийной бюрократии явно пришлось пойти на уступки тем, кто был выдвинут Андроповым.

Внешне брежневская гвардия, по-видимому, взяла реванш за понесенное пятнадцать месяцев назад поражение. А на самом деле она просила отсрочки. И в том, что ей удалось заключить сделку, убеждало выступление Горбачева. Именно он поддержал кандидатуру Черненко. Он призывал к единству и к продолжению андроповского курса. Но главное было не то, что он говорил, а то, что происходило перед глазами делегатов пленума ЦК. С трудом произносящий слова, перебирающий дрожащими пальцами бумажки Черненко и крепыш Горбачев. Ясно было, что эти дрожащие руки долго власть не удержат. Он олицетворял прошлое партии, будущее представлял Горбачев. И он дал понять, что это на самом деле так, когда, поддерживая кандидатуру Черненко, заявил, что делает это „от имени Политбюро”. Пятнадцать месяцев назад, предлагая в генсеки Андропова, Черненко говорил, что делает это „по поручению Политбюро”, т. е. он, может, сам и не совсем с этим согласен, но вот Политбюро поручило, и он дисциплинированно выполняет партийное поручение. Горбачев же, как то сразу поняли чуткие к партийной семантике члены ЦК, выступал как человек, пользующийся значительным влиянием в Политбюро. Однако тот факт, что речь его не была сразу опубликована, заставляет предположить, что не все прошло так гладко, как выглядело на первый взгляд.