Читать интересную книгу "Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков"

с побитым лицом, поникший. Как он умудрился нас обогнать и попасть сюда, неведомо. И успел уже что-то совершить. Наверняка снова позарился на чужое.

«Да, это судят вора, — объяснил сопровождающий, посланный одним знатным горожанином этого города, последователем учения Татхагаты, принявшего со всей любезностью нас. — Разве он знаком вам?»

«Нет, нет», — заговорили мои монахи.

Но я все же признался, что этот человек когда-то был с нами и перевалил ледяные горы…

«Сейчас его оближет бычий язык, — сказал наш сопровождающий. — Обычно никто этого не выдерживает».

Мы молча смотрели на запутавшегося в тенетах своих страстей Тумиду. И он, обернувшись, как будто тоже увидел нас и взмахнул рукой.

«Послушайте, но точно ли неизбежна эта кара», — спросил я.

«А что вы хотите? Искупить его вину?»

«А это возможно?»

Сопровождающий на миг задумался.

«Да, если вы возместите тот урон, который он причинил. Тогда он получит лишь три назидательных удара».

Монахи стали просить меня не впутываться в это дело, вспомнить, что этот человек совершил. Я это прекрасно помнил. Но ведь именно со мной он отправился из своего теплого жилища за горы. Мое стремление достичь Индии увлекло его. Как же теперь я мог отвернуться?

И я попросил сопровождающего остановить казнь. Тот испытующе взглянул на меня и поспешил сквозь толпу мужчин в халатах и женщин в платьях и платках. Распорядитель выслушал его и сделал знак палачу, уже занесшему бычий язык для удара.

«Объявился поручитель! — провозгласил он. — Что он предложит взамен справедливому наказанию?»

После этого они переговорили, и наш проводник вернулся и назвал плату: коня. Значит, Тумиду, попытался, скорее всего, украсть коня, превосходного скакуна этой страны. Но для чего?

Я попросил монаха пойти и спросить, зачем он хотел это сделать? Но тут же остановил его, так как не был уверен, что тот действительно передаст мой вопрос, и сам направился к месту казни. Люди расступались и с любопытством смотрели на меня. Пошел со мной и статный сильный Тамачи.

«Тумиду! — окликнул я, когда мы приблизились. — Зачем ты пустился на это злодеяние?»

Тумиду, увидев меня, воздел руки и срывающимся голосом запальчиво и неистово прокричал:

«О, Авалокитешвара слышит меня! Слышит!.. — Он закашлялся. — Наставник! Я только хотел вернуться домой!»

И его ответа было для меня достаточно. Я сказал распорядителю, что мы расплатимся сполна и попросил Тамачи поспешить в тот дом, где нас так любезно приютили, и принести мой мешок.

Тамачи ушел. Я стоял и смотрел на людей. Они разглядывали меня. Распорядитель что-то спрашивал, но я не понимал. Наш сопровождающий тоже не мог помочь, и я только смотрел вокруг и улыбался. Палач и его жертва стояли под солнцем на помосте. Галдели дети, лаяли собаки. В том городе тоже любят собак, и там всюду храмы огнепоклонников. В эти минуты я сам чувствовал себя жертвой. И поделом. Потому что на мне тоже была вина. Ведь было достаточно времени, чтобы обуздать желания этого Тумиду. И он не отвергал дел и молитв учения Татхагаты. Он был настоящий упасака[285]. В толпе раздавались какие-то крики. Распорядитель отвечал людям. Чувствовалось, что негодование растет. Все пришли смотреть, как бычий язык залижет до смерти человека. А вместо этого вынуждены были пялиться на какого-то остриженного монаха, прервавшего эту кровавую потеху. Недовольство пучилось, как туча. По-моему, уже требовали предать казни и самого меня. Не скрою, мне стало жарко. По лопаткам потек пот. Хорошо, хоть на солнце наплыло большое облако. А одуревший Тумиду читал молитву Авалокитешвары: «Ом мани падме хум! Ом мани падме хум!»

И наконец вернулся Тамачи с моим мешком. Я передал его распорядителю. Тот сразу вытащил рубин и лотос и некоторое время разглядывал с сомнением — пока и рубин, и лотос не попали в свет солнца, ударивший из-за облака. И он взошел на помост и показал толпе это сокровище. Толпа затаила дыхание и выдохнула. Это был выдох изумления и восхищения. Распорядитель догадался вставить драгоценный камень в лотос, и тот пылал всеми своими лепестками и лучился рубином, будто живой и благоуханный.

Получив три вразумляющих удара, Тумиду был отпущен. Монахи тут же прогнали его прочь, не слушая меня. И я лишь успел бросить ему несколько слов, укрепляющих веру в Татхагату. Да его лицо, испытавшего боль человека, и так было преисполнено благодарности Авалокитешваре. Благодарность сияла сквозь боль, как кровь от ударов уже проступала сквозь ткань его одежды. И мы расстались и больше уже никогда не видели его. Надеюсь, он внял этому последнему предупреждению судьбы, нашел себе в том большом и богатом городе Самоцзянь работу и хлеб и в конце концов вернулся в родной Балуцзя, зеленеющий на краю великой пустыни.

Махакайя замолчал.

— Но вы так и не исполнили завет того наставника, — произнес кто-то из монахов монастыря Приносящего весну фламинго. — И как будто вернули украденное вору.

— Таков этот лотос, — уклончиво ответил Махакайя.

Глава 48

— И путь наш продолжался. Вошли мы в страну Мимохэ, что лежит у реки. За ней пределы другой страны с городом Бухэ[286]. В этом городе мы видели танец, который у нас называют «Западный скачущий танец». Исполняли его мальчики в остроконечных шапках, усыпанных бисером, и опоясанные разноцветными шелками, длинные концы коих взвивались и летали змеями, когда мальчики парили над землей, — они так ловко и быстро подпрыгивали, что незаметны были касания земли. Музыканты играли очень искусно. И я вспомнил моего собирателя птичьих трелей Рамтиша. Ведь он был родом из Бухэ.

Оттуда мы перешли к реке Фочу[287] и городу Холисимицзя[288], чьи жители одеваются в хлопковые штаны, рубашки, платья и халаты. Там нет ни одного последователя учения Татхагаты. Но все огнепоклонники. Мужчина может взять в жены сестру и даже мать. Там разводят верблюдов и лошадей, дерева пышно разрастаются и дают обильный урожай разными плодами. На реках стоят водяные мельницы. Жители любят пить вино и веселиться. Мы видели давильню: большую яму, на дне коей углубление, а рядом с ямой прочное корыто, от которого идет канавка; стены ямы и корыто обмазаны чем-то крепким, белого цвета; и на корыто кладут доски, а потом слой сырой верблюжьей колючки и наконец гроздья винограда, которые и начинают давить, и сок стекает в корыто, оттуда в яму, где ему дают отстояться и переливают в глиняные сосуды. Иные вина запечатанными хранят много лет, и чем дольше хранение, тем дороже и вкуснее вино…

Но наше вино — добрая сутра, — добавил Махакайя.

И все