Читать интересную книгу "Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков"

не звучит?» — «Звучит, но само по себе». — «Как это может быть?» — «Хм, дорогая Памела…»

…И мы въехали в Плауэн. А жаль, бесконечно жаль, mein Genosse. Хотя и хмельной и уставший, но я готов был внимать до рассвета этим речам Вотана и Брунхильды. Ощутил я себя там, в этом автомобиле Wartburg-353, каким-то вечным скитальцем, как наш кумир Сюань-цзан, попавшим по музыкальной траектории в этот ядерный век. И мудрые Вотан с Брунхильдой тоже прибыли на авто из черных расщелин времени. На самом деле для какой-то непонятной мне отдаленной цели. И стал я участником какого-то небывалого космического прямо-таки либретто, ну всеземного точно.

Нам надо многое обдумать, обсудить. Мы должны еще раз сыграть нашу оперу. Ты думаешь, все еще я пьян? Нет. Пишу утром на трезвую голову. Впрочем, уже полдень. Проспал я порядочно. Хватанул крепкого кофе без сахара. И на меня снизошло. Что? Да и сам я не знаю.

Чего и тебе, и всем нашим желаю. А еще мое пожелание — небесному цензору: отпустите мои письма лейтенанту Бацзе, пусть отдохнет, читая их, от тягот военной жизни. Хотя он и не любитель Вагнера или Штрауса (Рихарда), но, как я понимаю, во всем этом есть уже что-то сверхмузыкальное и спасительное.

Полупросветленный (или просто проспавшийся) Ф. Конь

Глава 47

Адарак с Бандаром томились в темнице, и судьба их висела на волоске, это уж так. Так истинно, как говорит Таджика Джьотиш.

Вина-смарасья глаза открывал, но, похоже, ничего не видел и не слышал, пребывая где-то в иных местах. Но хотя бы в эти моменты удавалось его напоить. Мочился бедняга прямо под себя, и с него и с плетеной кровати сняли все и только сверху на тело накидывали легкое покрывало, под кровать насыпали песка. В паритране стоял тяжкий дух, но шраманера с завидным тщанием и упорством ухаживал за ним. Собака все время лежала у входа.

Хайя предлагал Махакайе уйти из монастыря Приносящего весну фламинго, но тот не соглашался. Надо было вызволить Адарака с Бандаром. Хайя говорил, что те обречены. Все только и говорят об арабах, они, словно туча саранчи, отовсюду надвигаются. И шахиншах Йездигерд Третий, слышно, уже где-то на севере, в Мерве[277], или по пути туда. И того и гляди змееголовые пожиратели зеленых ящериц явятся сюда. Но Махакайя оставался непреклонен. И его спутникам приходилось ждать. Деньги были и припасы, которыми их снабдил махараджа Харша. Но Махакайя с Хайей и другими монахами монастыря выходили с патрами на сбор пожертвований в Хэсину. А уже под вечер все собирались в общем зале и слушали его рассказ о путешествии. Так что поневоле монахи монастыря Приносящего весну фламинго радовались этой задержке.

Перед сном у Махакайи вошло в привычку подниматься со стариком на его башенку, чтобы узреть первые звезды и немного поговорить. Да, немного. В основном они оба молчали и просто смотрели. Махакайя привязался к старику, словно к отцу. И не сомневался, что Таджика Джьотиш в самом деле, как Авалокитесвара, видит звуки мира. Но как это ему удается, старик и сам не знал. Махакайя ему открыл свой опыт прикосновения к солнечной родинке на лбу каменного Татхагаты и признался, что теперь ему ведомы странные читта-матра[278]. Это именно ведомо, постижимо целиком, но не переводимо на язык мысли. По крайней мере, Махакайя не находит таких слов, мыслей, чтобы рассказать об этом. Это как некое невидимое облако, наплывающее на него. Как его взять? И передать другому?

— Может, это нирвикальпа-джняна?[279] — вопрошал старик, шамкая беззубо и поглаживая лысину нескладной шишкастой рукой.

И Махакайя взглядывал на него и вдруг думал, что скорее он похож на обезьяну, а не Бандар с перебитым носом.

— Да, — отвечал Махакайя, — это вероятно. Читта[280] как будто постигает проявления чужих дхарм, но в тот момент не различает ни себя, ни постигаемое. Если бы я научился тому, что умеешь ты, уважаемый Таджика, а именно созерцать звуки, то, наверное, сумел бы понять это. Ведь мысль — это слово, а слово всегда звучит. Мыслить и есть созерцать звуки. И это самосозерцание. А как созерцать звуки, не принадлежащие самому себе? Я не знаю.

Таджика Джьотиш развел большими руками и ответил, что и он не знает этого и не может передать звук звезд.

— Еще мне представляется нечто в мешке, — говорил Махакайя. — Возможно, это читта. Сознание плененное. Немного ранее я тоже не мог понять это. Но когда мы обнаружили беднягу под скалой, мне показалось, что мое представление овнешнилось.

— Да? — с интересом спросил старик, почесывая затылок. — Хм. Читта бедолаги и впрямь в мешке. Так истинней.

— Можем ли мы ему помочь?

— Пуститься в его кромешную ночь? — живо спросил старик. — Это уже какие-то трюки волшебников, шарлатанов на базаре. Или ты хочешь пробить его черепушку? — спросил он и постучал себя пальцем по голове. — Даже наш Осадхи-пати не возьмется за такое. Так истинней.

— Но ему нужна помощь.

— Кто ж спорит… Кха-кха…

— Помощь осознания. Как заставить его осознавать? Ты не можешь узреть звуки его неосознанности?

Старик покачал головой.

— Я не волшебник, а только шрамана этого затерянного в горах и степях монастыря.

— Но разве ты на этой башне в звездные ночи не думаешь, что здесь и есть столица? Что она всюду, где жива мысль о Татхагате, где звучат его сутры?

Старик засмеялся скрипуче.

— Так истинней, Махакайя. Так.

По вечерам монахи внимали рассказу Махакайи, о том, как он прошел страну Фэйхань[281] со множеством цветов и фруктов и где разводят овец и лошадей, а люди весьма некрасивы и просто уродливы; а потом вышел на берега разлившей и мутной реки Шэ[282]; а оттуда достиг Большой Песчаной Пустыни[283], — и снова его путеводными знаками были кости людей и животных.

— …А потом вошел в Самоцзянь[284], пестрый и обильный город, полный людей, торговцев, воинов, превосходных мастеров со своими изделиями из железа, стекла, дерева, кожи и драгоценных камней. И там же чудесные лошади. Так что, глядя на них, вспоминались мне курыканские кони Шаоми. И жалел я, что нет его со мной, пусть бы все это рисовал… Как вдруг на площади мы увидели толпу, что-то там происходило. Приблизившись, мы поняли, что предстоит наказание. На помосте к столбу готовились привязать человека с оголенной спиной. И возле похаживал тоже полуобнаженный палач с тяжким кожаным бичом, в котором поблескивали металлические бляшки.

«Да это же Тумиду!» — воскликнул Тамачи.

И точно, это был он,