движений разума, заставляющих нас рушить стены; голода, заставляющего нас странствовать по пескам пустыни подобно сбросившим листву деревьям; роя белых воротничков, заставляющего нас, подобно мириадам насекомых, давиться на бирже, – не понимаю, почему вершины познания не принесли мне прогноза погоды, объясняющего все эти людские циклоны и антициклоны как часть мгновенного состояния планеты.
Тем более что я знаю и от метеорологов, и от прочих учёных, с которыми мне доводилось встречаться, что состояние тайны им известно. Они, возможно, и не скажут, что неожиданно слова берут верх, но они скажут, что неожиданно проблема решается сама собой; они не скажут, что стихи пишут сами себя, о нет, они скажут, что вещи говорят сами за себя.
Они корпят годами, добиваясь того, чтобы сознание и зрение слились воедино, они без устали бродят по разным университетским паркам, пока мир неожиданно не впишется в них и не исчезнет различие между человеком и миром, чтобы мир смог написать сам себя в людском сознании.
Сделать это можно лишь потому, что мы привязаны к формам природы, будучи сами одной из её многочисленных форм.
Потому-то знание сопричастности всех вещей мира и не является прерогативой одних лишь поэтов, учёных и прочих исследователей отношения между сознанием и миром.
Это знание уже присутствует в мире. Во всех подобиях, из которых состоит мир в себе. Например, немыслимо, чтобы человечество сумело когда-либо избежать упоминаний того, что яблоко круглое, равно как и солнце круглое, и бесчисленное множество подобных вещей.
Вся эта сеть отношений между существующими явлениями, составляющими наш мир, должна вести нас ко всё более утончённому пониманию того, что наши формы культуры, все созданные людьми формы выражения, включая многочисленные формы поэзии, хотя и могут рассматриваться как нечто в себе, но являются прежде всего формами природы.
Потому я и апеллирую к ощущению, что нас поддерживает непостижимая в своей безмерности, изначально существующая основа всех сравнений. И в особенности к тому, что в качестве поэта ты должен учиться любить предлоги, поскольку именно они в своей доведённой почти до абсурда незримости поддерживают сознание в движении того же рода, что и движение мира.
Так что становится абсолютно необязательно реализовать себя, например в качестве поэта, для того лишь, чтоб заметить, что в мире что-то есть, – вместо того чтобы ирреализовать себя, поскольку всё и так уже есть в мире. Поэтому есть во всём этом и что-то утешающее. Если мы оказались вне мира, так это потому, что мы сами выставили себя вовне. Мы приняли это на веру. А принимать на веру как раз и не надо. Надо знать. Что ты уже пребываешь в том состоянии тайны, которое ищешь.
За всем стоят слова
«Слово создаёт то, что называет». Но как следует понимать, что слово, называя нечто, создаёт это нечто? Может быть, просто произнести слово «роза» достаточно, чтобы тут же где-нибудь обнаружить розу? Нет, разумеется, я не могу взять и сказать «роза» так, чтобы – фокус-покус! – в зримом мире тут же возникла роза. Такое бывает только в сказке, где всё случается немедленно, как только названо нужное слово: фокус-покус – и розовый куст расцвёл, «Сезам, отворись!» – и расступились горы, «столик, сам накройся!» – и будут поданы все блюда мира, «и сказал Бог: да будет свет, и стал свет».
Но, как сказано, это бывает лишь в сказочном мире – в мире фантазии, в мире наших мыслей и представлений. Но зато в этом внутреннем мире слово создаёт то, что называет.
Именно в этом мире представлений я могу сказать «роза», и стоит закрыть глаза, как перед моим внутренним взором возникнет роза, может быть, и не столь зримо, как если бы она росла в саду, но всё же зримо, и если я теперь открою глаза и произнесу «роза», как делаю это сейчас, когда я сижу и пишу это эссе, возникнет одна роза вслед за другой, целый мир роз в моих воспоминаниях: первая роза, которую мне подарил приятель, букет роз, когда родился мой сын, где-то в будущем роза на крышке гроба, и сады роз по всему миру, витраж в виде розы в Сент-Шапель в Париже, и каталог роз, который я листала, когда писала роман «Азорно», все эти названия роз: «Rosa hugonis, Rosa pimpinellifolia, Blaze Superior, Virgo и Rosa rugosa, Rosa rubiginosa, Rosa „Nevada“. Эти непрестанные разрушения» – и вот-вот все эти слова столь активно возьмутся за дело, творя то, что называют, что и я почувствую искушение забросить эссе и написать длинный цикл стихов о розах*.
Но пока я сопротивляюсь искушению отложить эссе в сторону, мне приходит в голову, что начинать его так, как оно началось, совершенно не входило в мои намерения, потому что начать-то я хотела, собственно, с того, что «в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», – но теперь уже поздно. Пожалуй, даже и хорошо, что поздно.
Потому что я замечаю, что единожды избранное мной начало неудержимо накладывает отпечаток на предстоящее продолжение, – и вот уже оно меняет цитату из Иоанна, о которой я поздновато вспомнила, и даёт мне право, оставив евангелиста Иоанна теологам, сконцентрироваться на поэте Иоанне.
На его дерзком начальном стихе о том, что «слово было Бог», из которого и следует, что «слово создаёт то, что называет», и который я истолкую прежде всего как историю о том, что есть творчество, и лишь после этого как историю о том, как была создана Земля.
И так начинается разговор о человеческом доверии к слову как таковому, к его имманентной магии, к его самопорождаемой способности создавать мир представлений как таковой. Всё это знал поэт Иоанн, когда писал своё Начало, в особенности же знал он, что за всем стоят слова. Но откуда являются слова?
Если взглянуть на это сейчас, когда мир просуществовал столь долго, то слова являются отовсюду и далеко не впервые. Но и это не всё, их множество, может быть, и не бесконечно, и тем более не бесконечно число их комбинаций, но тем не менее существует неисчерпаемый ландшафт слов, которого отдельному человеку никогда не обойти целиком. Именно здесь лежат все концы и начала, когда пишешь стихи, – в представлении об этом загадочном словесном ландшафте. Ибо стихи можно создать исключительно из слов.
Зачем и как они создаются – это уже другой, гораздо более запутанный вопрос. Но так же, как художник располагает красками, композитор – звуками, а математик – числами и формулами