Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

Сначала они молчали, оба думали о Вассо. Наконец Джура сказал:

— Я привез тебе последнее послание Вассо, запомнить было нетрудно: «Не теряй времени на раздумья о растоптанной траве, думай о новой траве! Не сомневайся ни на миг, что она прорастет!» Он сказал, что ты поймешь.

— Я понял.

— Значит, ты знаешь, кто растоптал траву. И что ты думаешь делать?

— Пока ничего, — ответил Дойно. — Отправлюсь в уединение, чтобы ни на миг не усомниться в том, что трава прорастет.

— Сама по себе она не прорастет, ты же знаешь.

Они сидели в крохотном парке, глядя на Нотр-Дам; друг на друга они старались не смотреть. Дойно сказал:

— Наше поражение в Германии давно перестало быть событием, оно превратилось в состояние. Поэтому Гитлер начнет войну. Возможно, если бы Зённеке дали продолжать работу, партия воскресла бы. Но они этого не захотели. Так мы проиграли состязание с войной. Главное теперь — не дать Гитлеру выйти из нее победителем, ибо начать все заново мы сможем только после его поражения. Но основы для этого начала нужно закладывать уже сейчас. Нужно снова идти в молодежь, нужно воспитывать завтрашних Андреев, Зённеке, Вассо.

— Основы, говоришь, к тому же новые? Тогда исходить надо из наших ошибок, и не надо бояться пересмотреть свои взгляды, Дойно. Согласен?

— Да, но я не знаю, как найти это новое; буду искать. Однако, хотя борьба продолжается, мне придется стать политическим трупом.

— Это не важно.

— Неправда, это важно — думаешь, легко быть сторонним наблюдателем, когда в Испании, например, идет война?

— Я только что из Испании, и войну эту мы уже проиграли, сколько бы она еще ни продлилась. И это не из-за гнусных западных демократий, которые спокойно смотрят, как испанский народ голыми руками сражается с Гитлером и Муссолини, больше всего боясь его победы. Мы проиграли в первую очередь потому, что сеяли раздор всюду, где лишь единство сулило успех. Испанский народ сражается, как может, то как Дон-Кихот, то как Санчо Панса, но уже и в нем растут сомнения, уже и он спрашивает, за что же, собственно, проливает свою кровь. Он еще не все трюки понимает, но уже догадывается, что многие из его освободителей сами ненавидят свободу. Мы потеряли Испанию, эта война все больше перестает быть нашей войной. Тебе там уже нечего делать.

— А сам ты что намерен делать, Джура?

— Поеду на родину. Меня посадят, дадут месяцев шесть, ну, может быть, два года. Так что я смогу встретиться с нашими лучшими товарищами — и буду их обрабатывать, чтобы вернуть обратно к Вассо.

— Но Вассо больше нет.

— В тысяча пятьсот семьдесят третьем году предки Мары казнили Матиаса Губеца. Триста пятьдесят лет спустя Матиас Губец выбил из проторенной колеи ее отца, а потом привел ее самое сначала к крестьянам, а потом в партию. За последние несколько недель Вассо уже видели одновременно и в Сербии, и в Боснии, и на побережье, и в Славонии. По рукам ходят его листовки. «Где бы ни погиб каждый из нас, от чьей бы руки ни пал — думайте только об одном: о деле, за которое он пал, и он останется жить в том, за что умер». Это — последняя фраза в листовках.

— Это действительно его фраза?

— Да, он произнес ее ночью, стуча зубами от холода; что бы мы ни делали, чтобы согреть его, он все равно мерз. И все же это именно он снова сделал людьми всех нас, кто был с ним в камере. Даже тем, кто уже предал и унизил самих себя, он внушил мужество снова быть верным — и это в стране всеобщего унижения!

— Мысль о том, что они убили Вассо, не так невыносима, как мысль о том, что они его унижали.

— А здесь ты неправ, им так и не удалось его унизить. С каждым днем росло его величие, он освобождался от сомнений, от надежды и от отчаяния.

— Мы почти ничего не знаем о жизни других и совсем ничего не знаем о их смерти.

— Он умер именно так, как мы бы хотели, чтобы он умер. Когда за ним пришли, он знал, что это — конец. Он принял это к сведению и больше об этом не думал. И ушел без всякой позы, и голова его не была ни выше поднята, ни ниже опущена, чем обычно. Он думал: Андрея тоже забрали перед самым рассветом. В Вассо всегда просыпалась огромная нежность, когда он думал об Андрее, о людях, которые еще спят, и о солнце, которое скоро взойдет, и о маленьком ребенке, который будет медленно пить свое теплое молоко. И перед самым концом, перед тем, как упасть, он с благодарностью думал о Маре, которая осталась жить, о Дойно, о Джуре — и о многих других.

— Возможно, так и было, но мысль об этом не приносит утешения.

— Утешения ищут лишь те, кто хочет забыть. Но мы ничего не забудем. Вассо жив! И никто больше не имеет над ним власти. Мара жива, и ты жив, и Зима.

— Зима же был приговорен?

— Нет, он спасся. Я дал ему яду, врач установил у него все признаки тяжелого сердечного заболевания, и его положили в госпиталь. Я настоял на том, чтобы его отправили вместе со мной, — мол, пусть умрет где-нибудь недалеко от югославской границы, мы перевезем на родину его тело, устроим пышные похороны и объявим: Владко, тяжело раненный в Испании, собрал последние силы, чтобы вернуться домой и привезти партии свободы весть о свободе. Они согласились, и вот он здесь, уже совершенно здоровый. Зима умер, но Владко, ученик и друг Вассо, снова жив. И еще одного я вытащил, этого шваба Гебена. Но он — не наш. Кроме того, он совершенно не в себе, говорит все время о своей вине, об этике и о музыке.

— Почему же тогда ты ему помог?

— Он может оказаться нам полезным — потом, на процессе, который мы когда-нибудь поведем, он будет свидетелем по делу Зённеке.

Они не заметили первых тяжелых капель, и ливень застал их врасплох. Они были одни в парке, и люди, нашедшие убежище в подворотнях, с веселым сочувствием глядели на обоих мужчин, продолжавших сидеть под дождем.

— Все-таки это великое дело — свобода, вот как здесь, — заговорил Джура. — При тоталитарном режиме нам бы не дали так сидеть — моментально взяли бы на подозрение. А буржуазная демократия позволяет каждому страдать по своему усмотрению.

— Да, Париж позволяет. Это — мудрейший город мира, ибо он видел и пережил все глупости, которые только могли выдумать люди. Il faut de tout pour faire un monde[80], думают эти люди в подворотнях, значит, нужны и эти два чудака, оставшиеся сидеть в парке, — ведь и собор, в конце концов, тоже остался на месте.

— А почему бы не начать все заново прямо здесь, в Париже? — задумчиво произнес Джура. — Здесь уже так много всего начиналось, здесь так много умных мужчин и… падших ангелов.

— Если падший ангел не сможет сотворить из человека Бога, он не станет хранить ему верность. Даже для наших лучших друзей мы теперь — всего лишь кучка бессильных, а следовательно, скучных склочников. И так будет еще долгие годы. Мы станем ходячими кладбищами наших убитых друзей, а их саваны — нашими знаменами. И поэтому…

— Дождь кончился, — сказал Джура, — скамьи уже начинают просыхать, так что мы можем идти.

Они долго бродили по набережным, прощаясь с Парижем. И друг с другом. Назначили пароли, по которым будут узнавать своих посланцев, какие бы ни были времена, мирные или военные. Мара жила в каком-то укромном месте, бдительно охраняемом теткой, поправляется она медленно, однако к осени наверняка уже будет в силах найти Дойно и обсудить с ним подробности новой работы. Тогда приедут и Владко, и другие товарищи из-за границы.

Они попрощались. Джура сказал:

— Мне нужна справка. Был такой мост…

— Такой белый, каменный мост, — подхватил Дойно.

— Который однажды ночью был разрушен, — продолжил Джура.

— Да, в ночь с семнадцатого на восемнадцатое апреля тысяча девятьсот тридцать седьмого года.

Так они повторили все пароли своих связных. Уже отойдя на несколько шагов, Дойно позвал Джуру, и они снова сошлись.

— На земле живет два миллиарда человек, — начал Дойно.

— Неудачное начало для пароля.

— На земле два миллиарда человек, но если с тобой что-нибудь случится, Джура, то для меня она опустеет.

Они обнялись, Джура сказал почти шепотом:

— Не думай о саванах, думай о дружбе.

5

— Конечно, я во всем потакаю внучке, но в одном я тверд, — сказал Штеттен. — Знаете такую игрушку — «Собачьи бега»? Собака гонится за зайцем, тот бежит все быстрее и вдруг скрывается за стенкой, а собака расквашивает себе нос. Агнес умоляла меня остановить зайчика или не давать ему прятаться за стенкой, чтобы собака хоть раз могла его поймать. Но я не уступаю, заяц по-прежнему убегает, а собака бьется о стенку. Вы уже спите, Дион? Представьте себе, что бега настоящие и что собаке, самой умной и самой быстроногой, конечно, удастся поймать этого зайца, — что ей это даст? Во-первых, она узнает, что всю жизнь гонялась за куском жести, а во-вторых — что этот кусок жести бьет током, как только до него дотронешься.