Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

Несколько часов спустя Дойно выехал обратно в Париж.

Глава третья

1

Она вошла в номер без стука. Увидев его, она хотела броситься к нему. Он сказал:

— Закрой за собой дверь. Забирай свои вещи и уходи!

— Что с тобой, Дойно, боже, как ты выглядишь?

Он не ответил. Только теперь она наконец поняла и отступила назад, точно хотела быть поближе к двери.

— Если ты из-за своих бумаг, то дай мне хотя бы объяснить, почему я их отдала. — Он не смотрел на нее. — Я хотела только добра. — Она снова подошла и схватила его за руки. — Руки у тебя совсем холодные. Я сварю тебе горячий кофе.

— Забирай вещи и уходи.

Она безуспешно пыталась поймать его взгляд, потом начала медленно собирать вещи. Их было немного: ночная рубашка, халат, туалетные принадлежности — вышел небольшой пакет, завернутый в газету. На глазах у нее появились слезы — нет, она не могла уйти так и снова заговорила с ним. Но он не шевелился, глаза его были закрыты.

Она вышла, вскоре вернулась — забыла сверток. И сказала:

— Ты никогда не любил меня, иначе все было бы совсем по-другому. Ну не бросай меня так, скажи хоть что-нибудь, все равно что! — Она села на кровать, подождала. Наконец она ушла.

Ближе к вечеру явился Эди.

— Консьержка жалуется на вас, она говорит, вы никогда не выходите из комнаты, и она не может ее убрать. Утверждает, что вы уже двое суток ничего не ели, кроме черствого хлеба. Вы больны, Фабер? Или у вас нет денег? Я могу одолжить немного.

— Спасибо, Рубин! Вы все еще даете уроки игры в бридж?

— Да, но скоро брошу, мы теперь действительно уезжаем!

— Вы говорите это уже третий год. Мне, право, жаль и вас, и Релли, и ребенка. Что вас здесь удерживает?

— Да больше, ничего, кажется. Вы же знаете, мне всегда нужно много времени на прощание. Три года на прощание с Европой — это не много. На то чтобы окончательно расстаться с человеком, мне в среднем требуется лет шесть — считая с того момента, когда я решил порвать с ним. Это, наверное, такой еврейский недостаток.

— Я тоже еврей.

— Ну, вот видите, вы уже сколько лет хотите порвать с партией, а все еще не ушли.

— Ушел.

— Боже милостивый, что, в самом деле? — Эди вскочил, всматриваясь в лицо Дойно. — Значит, вы наконец нашли свой новый путь?

— Нет, я всего лишь сошел со старого, потому что он ведет не к цели, а от нее, и ушел в пустоту. Возможно, потом отыщется тропинка, которая выведет меня оттуда. — И поскольку Эди не сводил с него глаз, он с улыбкой добавил: — Все же вы, по-моему, можете быть довольны.

— Да, конечно. Погодите минутку, я сейчас вернусь.

Вернулся он вместе с Релли, но вскоре ушел: пожилые дамы ожидали его на партию в бридж.

Они поговорили о маленьком Пауле, сыне Релли, который был у друзей в деревне, она цитировала его новые выражения. Обсудили последние проблемы, которые предстояло решить Эди, чтобы наконец уехать вместе с семьей в Америку. Там будет не только работа, там он сможет снова найти себя. И в который раз удивились, как странно действует политическая эмиграция в Париже на таких людей, как Эди.

Релли ждала, что Дойно наконец заговорит о себе, о своих страданиях. Она знала, что ему нужна помощь, и поэтому чувствовала себя беспомощной. Наконец она решилась:

— Вассо?..

— Да, они его убили.

— Отомсти за его смерть, не только ради него, но и ради себя тоже. Не думай о том, что они с ним сделали, Подумай лучше, что ты им можешь сделать.

— Я не буду делать ничего. Есть еще Гитлер, Испания, Славко — я буду молчать.

— Ты не умеешь молчать!

— Придется научиться — или умереть. Я могу забраться в самый темный угол, но идти мне некуда.

— Но мир ведь не опустел со смертью Вассо.

— Нет, но он полон врагов, старых и новых. И старые не становятся симпатичнее оттого, что новые не достойны даже презрения.

— Я не понимаю. Скажи лучше, чем я могу тебе помочь.

— Если бы во мне самом осталась еще хоть крупица любви и нежности, твоя нежность могла бы помочь мне. Однако во мне больше ничего не осталось. И если бы я теперь стал тонуть, то не пошевельнул бы и пальцем, чтобы спастись.

— Я не могу этого слышать, Дойно, мне делается невыносимо больно.

— Ты права, Релли, все это — бесполезные слова. Когда ко мне вернутся сон, аппетит и мужество, чтобы встать с этого стула и покинуть этот грязный номер, я смогу понемногу вытеснить Вассо из своих мыслей. Буду читать, писать, найду себе работу. Возможно, это произойдет завтра или даже сегодня вечером. А пока сделай мне кофе.

Но проходили дни, ночи, Релли и Эди попеременно дежурили у него. Он дремал, но настоящего сна не было, давясь, съедал кусок хлеба, но больше ни к чему не притрагивался. И постепенно совсем перестал говорить. Эди решил попытаться применить шок. Эта история с Йозмаром, из-за которой он, собственно, в первый же день и пришел к Дойно. Стало известно, что Йозмар был тяжело ранен и остался лежать на нейтральной полосе. Чтобы не попасть в руки к врагу, он поступил, как было предусмотрено приказом для такого случая: застрелился. Это произошло где-то под Теруэлем[79].

Шока не последовало — Дойно только кивнул, но не проронил ни слова.

— Однако на самом деле все не так просто, — продолжал Эди, — потому что этот, всегда такой правоверный Йозмар перед смертью написал мне, неверующему, несколько писем и передал их через границу, на французскую сторону. Послушайте, Дойно, все это очень странно: «Это ни для кого не имеет значения, кроме меня, и все-таки я пишу тебе, Эди, именно тебе, потому что ты никак в этом не замешан. Я виновен в гибели одной молодой женщины, ее звали Эрна Лютге. И от чего бы мне ни суждено было погибнуть, я погибну из-за этой своей вины, так что моя смерть станет лишь справедливым ее искуплением. Для меня это очень важно, потому что теперь я знаю, что главное — делать что-то для несчастных людей. А я никогда, ничего не сделал даже для одного несчастного человека». Вы что-нибудь понимаете? Я, правда, ничего не знаю об этой Эрне Лютге. Даже имени ее никогда не слыхал.

Поскольку Дойно молчал, он продолжил:

— А теперь послушайте вот это: «Я позволил уломать себя, я дал показания против Зённеке и подписался под самой абсурдной ложью и клеветой. А Зённеке был моим лучшим другом. Я любил музыку больше всего на свете и уже много лет не занимался музыкой, я боялся ее, как злой искусительницы. Я был верен только партии, а больше никому. Но что, если Бах переживет партию?» Вот это уж, по-моему, не аргумент!

— Почему же не аргумент? — возразила Релли. — Конечно, все рассудит время. Если ты уверен, что твое дело выдержит испытание временем, то это — самый сильный аргумент, да и единственный к тому же, когда надо решать, для чего ты живешь. А ты как думаешь, Дойно?

Но Дойно молчал.

Они долго не решались написать Штеттену и попросить его о помощи. Он был так стар, и в последние годы на него обрушилось столько несчастий.

Лишь сев писать письмо, Релли осознала, какая огромная тяжесть угнетала ее все это время. Наконец-то она смогла заплакать, и боль поглотила ее, точно она оплакивала умирающего в муках человека.

2

Да, несчастий за эти годы на Штеттена обрушилось много. Он лишился и старшего сына: его убили 30 июня 1934 года в ходе назначенной фюрером «чистки». Произошла всего лишь глупая, «чрезвычайно прискорбная» ошибка: ликвидировать должны были какого-то человека по имени Вальтер Штеттен. Жена Штеттена — она когда-то посоветовала младшему сыну пойти добровольцем на фронт, она посоветовала старшему, своему любимцу, покинуть Австрию и поступить на службу к фюреру, — эта старая женщина видела, как люди в черных мундирах деловито расстреляли ее сына. Она вернулась к мужу, от которого всего четыре месяца назад ушла навсегда, чтобы жить ради сына, ради Адольфа Гитлера и Великогерманского рейха. Штеттен обнаружил ее и одетую в траур невестку, «чересчур белокурую» Марлиз, на последнем месяце беременности, у себя в квартире, где так быстро привык жить в одиночестве. Он только что вернулся из поездки в Россию. Жена была сломлена, горе убило в ней человека, он не пытался ее утешать, потому что не верил в утешение, но старался сделать жизнь для нее хотя бы сносной. Он надеялся, что рождение внука освободит ее от этого кошмара. Но надежда не оправдалась, старая женщина не вернулась к жизни, и ничто уже не могло остановить угасания. Лишь одно чувство осталось в ней ярким и живым: ненависть к жизни, но дух ее был мертв, и она не могла найти дороги к смерти. В минуты просветления, которые приходили все реже, — Штеттен держал ее за руки, гладил по голове, — она вспоминала, в чем перед ним виновата, ведь она еще много лет назад должна была сделать ремонт в квартире, купить новую мебель, чтобы ее мужу было дома уютнее. Она винила себя, что слишком мало думала о его желаниях. О сыновьях она никогда не говорила. По настоянию врачей ее отправили в закрытую клинику. Там она вскоре и умерла в полном помрачении разума.