служил кухней-гостиной, и повернул выключатель.
Затем без промедления отправился на поиски ванной комнаты. Найдя ее, разделся и скользнул под струю воды. Я еще дрожал — от холода или от облегчения; по коже бежали мурашки, когда меня окутало облако теплого пара. Смягчающая ласка обжигающе горячей воды сняла напряжение с мускулов и мозга, переполненного мрачными мыслями, и я наконец расслабился.
Вряд ли полицейские примутся обыскивать остров раньше чем через несколько часов или даже несколько дней. Они подождут, пока закончится гроза.
Я снова подумал о стоявшем на дороге мужчине в черном, который кричал, чтобы я вернулся.
Кто он такой?
Сколько дней он следовал за мной, шпионил — и вот теперь он боится за меня… Откуда он взялся? Кто его послал? Огастин?
Я подумал о Чарли, о мамах, о Даррелле, валяющемся у подножия маяка…
Выйдя из душа, я обсох и растерся полотенцем, пока кожа не стала красной, как у омара. Затем порылся в аптечном шкафчике, разыскивая дезинфицирующее средство; оно нашлось между лейкопластырями и гигиеническими тампонами «Тампакс». Я обработал ссадины на руках и ногах, в том числе на коленях, покрытых черными лунками и коричневатыми ранками, — судя по всему, от прибрежных камней, — а затем заклеил их лейкопластырем.
Меня посетила мысль: «Надо поспать».
Чтобы утихла боль, которая возвращалась, по мере того как мышцы остывали.
Чтобы забыть о косатке, внезапно появившейся на волнах, о нескончаемом падении Даррелла, о теле Наоми на Агат-Бич, о потухшем взгляде Чарли в машине, о руке, вынырнувшей из океана…
…о деньгах моих матерей в багажнике «Форда»…
Я наполнил водой один из стаканов для полоскания зубов и поискал в аптечном шкафчике обезболивающее. Их выбор оказался на удивление обширным — должно быть, жителей домика одолевали все виды воспалений и невралгии. В итоге я остановил свой выбор на «Демероле», для верности добавив «Оксикодон», даже не потрудившись узнать, сочетаются между собой эти два средства или нет: у меня болело все, что только возможно.
За дверью обнаружился мягкий халат, махровый, как в гостиницах, и я закутался в него.
Вернувшись в главную комнату, я почувствовал, как меня охватывают первые волны блаженной усталости, — или это уже сработали болеутоляющие? Я просмотрел книги, стоящие на деревянном брусе, служившем каминной полкой: Чак Паланик, Джим Линч, Шерман Алекси, Джудит Джанс… только местные авторы. Мне захотелось разжечь огонь, но это было бы рискованно — дым мог привлечь внимание. Я включил батареи на полную мощность, отодвинул в сторону застекленную дверь, ведущую на террасу, затем открыл ставни окон, выходящих на бурное море, — в комнате послышался рев ветра, — проворно закрыл дверь и потушил все огни.
В доме царил полумрак. Я отыскал в одном из ящиков на кухне свечку и коробок спичек. Зажженную свечу отнес на низкий столик.
После этого рухнул на диван. Не знаю, то ли сказывалось изнеможение, то ли подействовали таблетки, но это был самый глубокий, самый удобный и самый уютный диван, на котором я когда-либо сидел.
Я перевел взгляд на сероватый прямоугольник окна и уставился на темное море, ощетинившееся светлыми гребнями, обложенное тучами черное небо, белые брызги, взлетающие в воздух на фоне скал по всей длине маленькой бухточки, и невидимый горизонт. Я слышал, как вокруг дома грохочет гром, ветер свистит в вершинах сосен, стоящих вдоль берега, а цепь стучит о пристань. Слышал, как трещит дом, будто жалуясь. Как ни странно, эту атмосферу я находил самой умиротворяющей. Думаю, в какой-то мере этим блаженным состоянием я был обязан действию лекарств.
В то самое мгновение, когда я уже погружался в сон, мой онемевший мозг будто иглой пронзила мысль:
«Агат-Бич».
Под закрытыми веками появилась картинка.
Кое-что, имеющее отношение к Агат-Бич…
Внезапно, на долю секунды, мое сознание будто молнией озарило: я увидел правду.
Но слишком поздно: сон вымел эту мысль, словно дождь, который уже давно смыл с пляжа мои следы, и я уснул.
37. Блондинка в ветровке после полуночи
— Где Генри?
Сидя за столом для совещаний, в центре шума и суеты, Чарли покачал головой, готовый расплакаться. Кто-то принес два дымящихся стакана.
— Чарли, — сказал Крюгер, отпивая глоток кофе, — ты хочешь отправиться в тюрьму?
Это слово будто хлестнуло его, и живот моментально отреагировал приступом боли. Парень, похожий на Филипа Сеймура Хоффмана,[53] молча смотрел на Чарли, пожевывая зубочистку.
Вся эта суматоха началась, когда одна из патрульных машин, выехавших на поиски Генри, наткнулась на тело Даррелла у подножия маяка. Не прошло и часа, как прибыло множество полицейских из патрульной службы штата Вашингтон, а с ними — целая толпа каких-то парней с континента. Служба шерифа превратилась в настоящий цирк. Постоянно кто-то входил и выходил, хлопали двери, отъезжали и с шумом тормозили машины. Все вокруг пребывали в возбуждении, гавкали, будто собаки в питомнике, и даже иногда отпускали шуточки. В то же самое время никому и в голову не приходило оплакивать смерть Даррелла Оутса…
Сейчас Чарли находился под перекрестным допросом. К нему приехал его брат Ник в сопровождении другого заместителя шерифа.
— Сотрудничать в твоих интересах, — бросил он Чарли на ухо, злобно выкручивая ему руку движением, полным полицейской — или братской — жестокости, вталкивая его в помещение за решеткой, где находятся задержанные преступники.
— Чарли, — вкрадчиво произнес Крюгер, — его машину нашли припаркованной возле баскетбольной площадки. Где ты был этой ночью? Никто из друзей тебя не видел. Твои родители говорят, что ты куда-то ушел. Матери Генри тебя тем вечером тоже не видели. Ты хоть осознаешь, в какие неприятности влип?
Чарли осознавал, но молчание ему пока казалось наилучшим решением.
— Я вам уже сказал: я не знаю, где он.
Эту фразу он повторил уже непонятно в который раз.
И уже