все же заключали множество частных контрактов, а судьи использовали законы для разрешения споров, возникавших при выполнении этих контрактов. Однако вместо того, чтобы применять абстрактные и обезличенные принципы, основанные на кодифицированных правилах, они опирались на мешанину местных обычаев и относящиеся к делу межличностные и межклассовые отношения, а их решения представляли собой необязательные для исполнения арбитражные суждения. Другими словами, они применяли более холистический и основанный на отношениях подход к праву — поскольку у них была другая психология[501].
Подведем итоги
Как мы уже видели на примере религии, родства и рынков, институты могут серьезно влиять на формирование нашей социальной психологии. В разных регионах это происходило по-разному; кое-где эволюционно складывались социальные нормы, ориентированные на обмен, которые способствовали упрощению торговли между профессиональными кастами или этнорелигиозными группами. Например, в Южной Азии некоторые средневековые порты наладили прочные меновые отношения между местными индуистами и мусульманскими купцами, бороздившими Индийский океан. Спустя столетия, уже после того как европейские державы разрушили исламские торговые пути, в торговых портах уровень межэтнического насилия между индусами и мусульманами оставался ниже, чем в неторговых городах. Похоже, что торговля между этими группами привела к возникновению долговечных неформальных институтов, психологическое воздействие которых сохранялось еще долго после прекращения самой торговли[502].
Подобные просоциальные эффекты можно наблюдать сегодня во всем мире при изучении корреляции между близостью населенного пункта к крупным рекам, морям или океанам и отношением его жителей к иностранцам и иммигрантам. Крупные реки, моря и океаны издавна были и остаются до сих пор артериями, по которым осуществляется большая часть мировой торговли. Обычно жить рядом с портом значит жить в городском центре, где дальняя торговля и местная коммерция более интенсивно воздействовали на нормы, практики и представления, чем в других местах.
Это заставляет предположить, что в вопросах развития торговли и коммерции Западная Европа имела географическое преимущество перед многими другими частями света: этот регион обладает необычным изобилием естественных портов и судоходных водных путей, а также внутренних морей, как на севере (Балтийское море), так и на юге (Средиземное море)[503]. Раз появившись, рыночные нормы могли быстро распространяться вдоль водных путей по готовым к их усвоению портовым городам. Такая географическая готовность должна была активизировать описанный мной процесс рыночной интеграции.
Кратко повторим то, что мы обсудили: разрушение интенсивных институтов, основанных на родстве, открыло путь к урбанизации и появлению вольных и наделенных хартиями городов, в которых начало развиваться самоуправление. Доминирующее положение в городах часто занимали купцы; рост городов приводил к повышению уровня интеграции в рынки и — можно заключить — обобщенного доверия, справедливости и кооперации. По мере того как происходили эти психологические и социальные перемены, люди начинали формулировать представления об индивидуальных правах, личных свободах, верховенстве закона и неприкосновенности частной собственности. Эти новые идеи попросту лучше прочих соответствовали постепенно формирующейся культурной психологии горожан.
Претерпевая урбанизацию, досовременная Европа трансформировалась, начиная со среднего слоя общества, вверх и вниз по вертикали социальных страт. Последними, кто испытал на себе эти долговременные психологические и социальные сдвиги, были (1) ведшие натуральное хозяйство крестьяне в наиболее отдаленных областях и (2) высшие слои аристократии, которые для удержания власти продолжали опираться на интенсивные формы родства еще очень долго после того, как они исчезли в городском среднем классе.
Конечно, этот переход не был плавным и непрерывным даже в быстрорастущих городских центрах. Одной из величайших угроз для функционирования добровольных объединений было и остается интенсивное родство. Новые организации, включая банки и правительства, нередко узурпировались на некоторое время крупными, влиятельными семьями, сплоченность которых поддерживалась договорными браками[504]. Однако, как уже отмечалось, в долгосрочной перспективе это было очень непростой задачей, так как Церковь запретила почти все основные инструменты интенсивного родства. В условиях таких ограничений семейный бизнес с трудом выдерживал конкуренцию с другими организационными формами. Одновременно политически или экономически влиятельные роды просто с куда большей вероятностью вымирали в отсутствие полигинии, традиционных норм наследования, повторных браков и усыновления. Когда правящие династии прерывались, городским общинам зачастую удавалось переизобрести свои формальные институты таким образом, чтобы они стали более привлекательными для тех, кто по своему психотипу являлся предшественником людей Запада.
10. Одомашнивание конкуренции
Можно, однако, заключить, что война является особенно эффективным средством укрепления социальной сплоченности, поскольку она дает членам общества повод объединиться и подчинить свои междоусобные разногласия энергичному решению общих задач.
Антрополог Роберт Мерфи, исследователь амазонского племени мундуруку (1957)
Вот вам неожиданное утверждение: усиление конкуренции между добровольными объединениями, будь то наделенные хартиями города, университеты, гильдии, церкви, монастыри или современные фирмы, может повысить у людей доверие, справедливость и готовность к кооперации с незнакомцами. Исторически распространение в Европе начиная с Высокого Средневековья добровольных объединений привело к более острой и более непрестанной межгрупповой конкуренции. Это, в свою очередь, способствовало достижению, а затем и поддержанию более высокого уровня обобщенной просоциальности. Чтобы понять, почему так случилось, давайте сначала рассмотрим, как человеческая психология реагирует на межгрупповую конкуренцию, а затем проанализируем влияние на Европу происходивших на протяжении последнего тысячелетия войн.
Война, религия и психология
После десятилетий нарастания нищеты в 1991 г. в западноафриканском государстве Сьерра-Леоне вспыхнула гражданская война. Вызванное ею насилие ударило по гражданскому населению: происходили массовые убийства, детей силой забирали в солдаты, число военных преступлений стремительно росло. Боевые действия распространились на всю территорию страны, поскольку деревни становились мишенью как для повстанческих группировок, так и для правительственных войск. Иногда их отряды прочесывали районы в поисках вражеских анклавов, но порой они грабили мирные общины, мешали проведению выборов или воровали необработанные алмазы, чтобы купить продовольствие и оружие. В ответ на эти угрозы многие общины создали собственные оборонительные ополчения, опиравшиеся на традиционные институты и власть вождей. К концу войны в 2002 г. она унесла жизни более чем 50 000 мирных жителей, почти половина населения стали беженцами, а тысячи людей пережили потерю конечностей и другие тяжкие телесные повреждения[505].
В 2010 г. исследовательская группа под руководством экономиста Алессандры Кассар прибыла в Сьерра-Леоне с набором простых поведенческих экспериментов, разработанных для оценки мотивации людей к справедливости по отношению к членам своего и прочих сообществ. В этих экспериментах жители деревень анонимно объединялись в пары для разового взаимодействия либо со случайным соседом по деревне, либо с человеком из отдаленного населенного пункта. В одном из заданий — так называемой игре в дележ — участники выбирали между тем, чтобы (А) взять 5000 леоне