С Асадулаевым я был знаком в Москве, покупая от него нефть для фабрики, почему пришлось быть у него на квартире на Лубянке, где в данное время помещается ГПУ 16*.
Сидя у него в кабинете, я заметил красивую и нарядную даму; увидав, что Асадулаев сидит не один, она поспешно вышла из комнаты. Оказалось, это была его жена, которую он вывез из Баку из публичного дома и женился на ней; опасаясь, что ее могут в Баку убить его единоверцы-мусульмане, он перебрался на жительство в Москву, жил сначала на квартире, а потом купил роскошный особняк на Воздвиженке 17* у Логина Алексеевича Корзинкина, а другие говорили, что боялся своих родных, относившихся к его жене с ненавистью из-за боязни, что его богатства перейдут к их мачехе, имеющей большое влияние на старика татарина Шамси.
Молодой сын Шамси Асадулаева рассказывал в вагоне интересную биографию своего отца.
Шамси в молодости был простым чернорабочим (амбала), таская тяжести при разгрузке и нагрузке пароходов, потом сделался рабочим при сверлении дыр в земле для добычи нефти и уже немолодым человеком заделался маленьким подрядчиком по бурению нефтяных скважин. Жил скромно, мало расходуя, составил небольшое сбережение, на какое и купил небольшой участок земли, показавшийся ему нефтеносным. Начал на нем бурить землю, израсходовал все остальные деньги, после чего принужден был пригласить сомпаньона-еврея, внесшего обусловленную сумму, каковая была вся израсходована скоро; тогда обратились к кредитованию в банке, где тоже достаточно задолжали, но в просверленной скважине нефти не показывалось. Компаньон его еврей испугался, что кроме потери внесенных им денег ему придется платить по займам в банке, решился выйти из компании Шамси, предложив ему оставить все дело за собой, но с тем, чтобы по займам в банк нес ответственность один Ш. Асадулаев. Соглашение состоялось, и Шамси сделался единым владельцем предприятия.
Асадулаев продолжал бурение, и вскоре, к его благополучию, забил сильный фонтан нефти, Давший ему миллионы. Его бывший компаньон-еврей пришел к Шамси и просил продать 50 тысяч пудов нефти, он ему продал. Еврей начал перекачивать к себе, причем Асадулаев заметил, что в его хранилище нефти убавляется сильно, чего не должно бы быть при количестве взятия 50 тысяч пудов, начал следить, и ему сообщил кто- то, что eвpeй провел секретную трубу к себе в нефтяную яму и таким образом пользуется нефтью задаром. Асадулаев заявил прокурору, еврея арестовали и посадили в тюрьму, где он с горя повесился, а Шамси с каждым годом все больше богател.
Этого сына Асадулаева часто приходилось встречать в ессентукском парке, гулять с ним; однажды рано утром выйдя на прогулку, встретил одного своего знакомого, и он сообщил мне новость: “Молодой Асадулаев арестован за участие в убийстве своей мачехи, со своим поваром”. Вечером, идя по парку, увидал идущего Асадулаева, такого же веселого и жизнерадостного, как обыкновенно он был всегда. Я подошел к нему и спросил: “Правд ли говорят, что в вашей семье несчастье?” — “Ничего нет! — отвечал он. — Мой повар резил мамашку, а меня почему-то арестовали!., при чем я, это он ее резил!” К благополучию его мачехи, она осталась жива и выздоровела. Молодой Асадулаев к суду не был припечен, что сделалось с поваром, мне неизвестно.
Но мои слова и разные рассказы из жизни бакинских предпринимателей запали в душу Н.А. Найденова, приблизительно в 1901–1902 годах ему удалось выхлопотать нефтеносную землю в Баку, [он] организовал Московско-Кавказское нефтяное общество с 10-миллионным капиталом, в большинстве своем распределенным между фабрикантами текстильщиками. Дела этого Общества шли хорошо, давая ежегодно большую прибыль (20 %).
Один из участников этого предприятия, армянин Гукасов, прельстил Н.А. Найденова продать ему пай и уговорить остальных пайщиков сделать то же за сумму в четыре раза дороже, чем за них было заплачено, и таким образом сделался единственным владельцем этого золотого дела.
Учреждение этого Нефтяного общества произошло как раз во время возникновения недоразумений моих с Н.А. Найденовым; несмотря на это, он счел своим долгом предложить мне паи на выгодных для меня условиях; предполагаю, что это им было сделано потому, что он считал справедливым отблагодарить меня как внушившего ему эту идею.
Обиход жизни Н.А. Найденова был чрезвычайно прост и скромен, только в нем можно было заметить чрезмерную страсть к курению, он даже курил во время мороза, едучи на своей лошадке. Меня удивляла его малая потребность в пище. Утром выпивал два стакана чая с хлебом и маслом, с очень тоненькими и небольшими двумя кусками; когда он приезжал в банк, буфетчик ему приносил на маленьком подносике два стакана чаю, молочничек с молоком и четыре куска сахару и три сдобные булочки, продаваемые в то время по копейке за штуку; он клал сахар в чай и все это оставлял у себя на столе; вернувшись с биржи в 2 часа, наливал в стакан молока, размешивал и выпивал один стакан холодного чая, съедал одну из булочек, а зачастую даже половину булочки. Приезжая домой в 12 или час ночи, съедал оставленное в столовой второе блюдо из обеда семьи, причем очень небольшую часть.
Я у него обедал почти каждое воскресенье. Ему наливали полтарелки супу, он посыпал укропом, из второго блюда брал маленький кусочек и немного гарниру, а от других блюд отказывался. В 4 часа выпивал стакан чаю, съедал иногда яблоко из своего сада, умело сохраняемое до Пасхи его братом Виктором Александровичем, любителем плодоводства и цветоводства. Семья в 8–9 часов ужинала, он же никогда. В молодые годы, как он говорил, ходил в трактир Лопашова 18*, где съедал порцию какого-нибудь блюда, и тогда, приезжая к себе ночью домой, ничего не ел.
Жил в своем родовом доме 19*, напоминавшем дом купца среднего достатка. Поднимаясь по лестнице во второй этаж, попадали в небольшую комнату, откуда прямо входили в зал, наполненный стульчиками, столами ломберными, расставленными по стенам. Украшением залы были живые цветы, состоящие из разных пальм, великолепно ухожен ных, стоящих на гипсовых под мрамор тумбах, а некоторые в пробковых корзинках, искусно сделанных из пробковой коры; из всех пальм в зале выделялась финиковая пальма, своими перистыми листьями упиравшаяся в потолок. Она была выращена из косточки финика, полученного Найденовым во время коронации Николая I в раздаваемых народу подарках. Из залы попадали в гостиную с мягкими креслами и стульями, с диваном и овальным столом. Столовая была низенькая, со старинными иконами и старой малоинтересной мебелью, перешедшей от предков.
Кабинет хозяина представлял узкую комнату с низким потолком, с двумя окнами, выходящими на двор. Перед письменным столом стоял диван, наполненный разными бумагами и книгами, и было оставлено на нем только место для одного человека. По стенам тянулись книжные шкафы простой работы из соснового дерева, на полу по всей комнате лежали кипы разных бумаг. Николай Александрович, принимая кого- нибудь, усаживал на диван, а сам помещался на стуле, больше стульев в комнате не было.
В антресолях с очень низенькими потолками жил Виктор Александрович, дети и прислуга.
Видно было, что такие комнаты, с простой обстановкой, вполне удовлетворяли братьев Найденовых, и они лучшего комфорта и удобства не желали.
Дом, расположенный в глубине двора, с фасада был окружен порядочным садиком, изящно убранным цветами и разными декоративными деревьями. Правая часть земли при входе в ворота была занята фруктовыми деревьями, здесь же находилась тепличка с парниками; за этим садом стоял пустой фабричный корпус, а за ним тянулся довольно большой пруд, вокруг которого был расположен сад с одной дорожкой, тянувшейся вокруг пруда. Сад этот описан известным писателем А.М. Ремизовым, племянником братьев Найденовых, в его романе «Пруд» 20*.
Старый дом представлял из себя томительную скуку от нелюдимости Варвары Федоровны и постоянного отсутствия в нем в дни будничные Николая Александровича, а в праздничные — в связи с углублением его в непрерывные умственные занятия. Дети без достаточного надзора и внимания к ним со стороны родителей стремились всеми способами проводить время вне своего дома, к сожалению, попадая в общество лиц малокультурных и по развитию низко стоящих, а потому в будущем испытали много неудач и горя.
Николай Александрович, как мне казалось, был счастлив и доволен своей жизнью, увлекшись общественной жизнью и получаемым от нее почетом, в дальнейшем в мечтах его рисовалась надежда блестящей будущности, одухотворявшая и наполнявшая его жизнь, отвлекая его от самого себя. Он, постепенно поглощаясь в общественный и умственный труд, втянувшись в него всеми фибрами души своей, стал находить счастье свое только в нем. Не трудясь или, вернее сказать, менее трудясь, он был бы выбит из жизненной колеи и потерял бы иллюзию в свою силу и волю.