Читать интересную книгу Сочинения в двух томах. Том второй - Петр Северов

— Понятно, — сказал командир.

Асмолов обернулся к Илье.

— После аварии… сколько еще держался «Дельфин» на воде?

— Минут двадцать… — Надежда снова вернулась к Варичеву.

— А шлюпки? — спросил Асмолов.

— Их унесло штормом.

— Они могли погибнуть?

— Конечно, — сказал Илья и спохватился, — но все-таки…

— Неважно, — сказал Асмолов, и брови его сдвинулись. Теперь он смотрел прямо в глаза Илье.

— Тебя выручил спасательный пояс? Он до сих пор у нас. Ты ждал, значит, пока судно держалось на воде, а на шлюпки не надеялся. И еще, ты хотел доказать капитану: «Ты так думал про меня, а я вон каков».

И Варичев опустил голову. Все планы, тщательно продуманные за эти пять дней, рушил Асмолов.

— Я не знаю человека, который не испытывал бы страха, — сказал Илья. — В тяжелые минуты я решил себя проверить. Мой подвиг мог воодушевить команду.

— Наоборот, — откликнулся командир. — Скорее внушить безнадежность.

— Но я так думал… И вы так думали…

— Мы не знали тебя, а капитан, команда — знали, — сказал Крепняк.

— Я и сейчас верю, что способен на подвиг…

Асмолов скомкал бороду и тяжело опустил руку.

— Нет, — сказал он. — Не способен… Подвиг! Мы-то хорошо знаем это слово. Что сделал ты с Петушком? Ведь он поверил тебе… Сначала преступление, обман, хитрость, лишь бы оттолкнуться, лишь бы выше других взлететь, а потом удача? А у нас каждый способен на подвиг: Марья, Рудой, Крепняк, Серафима, и Петушок — герой, весь народ, если это нужно, способен на подвиг, потому что честные мы, и счастье народа — закон для нас, большевистский закон! Ты ведь о себе только думал… Славы искал… Да чужой дорогой. Что для тебя народ? Главное — твоя слава. А все остальное Пятницы, «матерьял»… Вот почему ты предал. Вот почему вахтенный Алеша в земле спит и ранены товарищи наши… Это уж такое звено, что жизнью ты его не поднимешь… А если так, что же ты для народа?

Стекла задрожали от гула голосов, все до одного рыбаки вскочили с мест, но Варичев поднял руку.

— Я признаю… правильный суд. На этой суровой северной земле я все понял. «Познай самого себя…» — я познал. Я прошу об одном: дайте мне еще одни сутки провести на этой земле, до отхода катера. Я проведу эту ночь в том самом амбаре, где сидел Степан… Амбар уже отстроен… Я подведу итог.

— Ты хочешь уйти? — сказал Рудой.

Варичев вскинул голову.

— Я даю слово… Нет.

Отход катера был назначен на утро, и никто не возражал против просьбы Варичева.

В доме Асмолова долго еще горел свет. Гости рассказывали о последнем походе и, казалось, уже забыли тяжелые дни, так нежданно нагрянувшие на Рыбачье. Но с вечера еще Рудой поставил вахту на причале и дежурство распределил на две недели вперед.

Рыбаки проводили краснофлотцев до самого причала. Командир навестил еще Петушка и подарил ему свои часы. Смущенный и счастливый Степка пожал его крепкую руку.

На причале матросы пели украинскую песню; высокие вербы, могучие тополя и ветер степной звучали в этой песне.

Только поздней ночью утих поселок.

Суда были готовы к выходу в море, и время не ждало, тяжелый лосось уже шел к берегам.

Вахтенным в эту ночь был Николай. Он ходил от причала к поселку, пристально вглядываясь вдаль, останавливался около штабелей досок, сложенных на берегу, поглаживал их рукой. Ему не терпелось — скорей бы отстроить дом. Потом он шел к шхуне, снова и снова осматривал ее и, радостно волнуясь, вспоминал слова Петушка: «Шхуну мы назовем — „Серафима“…»

Проходя по берегу, Николай решил отдохнуть на стрельной лодке. Она всегда была привязана на отмели, под обрывом. Он спустился на отмель. Здесь было совсем темно, однако Николай знал каждый камень на берегу. Он нащупал столбик и кольцо. Лодки не оказалось. Может быть, кто-нибудь из рыбаков перевел ее выше?.. Он вскоре забыл об этом.

Но, проходя мимо амбара, Николай заметил, что узкое окошко, прорубленное высоко над крышей, открыто. На нем была железная решетка, сделанная Андрюшей, когда в амбаре пришлось держать Петушка.

Николай присмотрелся и уже встревоженный поднялся по выступам сруба, — решетка была снята. Он нащупал коробку спичек в кармане бушлата, поднялся на руках и, опираясь локтями о брусок подоконника, зажег спичку. Амбар был пуст.

Николай спрыгнул на землю и взял винтовку. Он вспомнил о лодке, но не вернулся на отмель, а побежал к мысу, к устью реки. Он умел ходить по тундре, и охотники недаром шутили, что если собаки не догонят волка — догонит Николай.

Он выбежал на мыс и глянул вниз, по реке. Лодка плыла у берега, несколько впереди, почти у входа в море.

Николай крикнул, но Варичев не отозвался.

Николай подождал и снова крикнул. В слабом свете звезд было заметно, как под веслами вспыхивают зеленоватые отблески пены.

— Остановись! — крикнул Николай. — Ты дал слово!..

Лодка уже скрылась во тьме.

Николай вздохнул и вытер вспотевшее лицо.

Потом поднял винтовку и, следя за едва уловимыми всплесками воды, нажал спусковой крючок. Он был метким стрелком. Он слышал шумный плеск от падения человека в воду и бросился к реке, к тому месту, где только что плыла лодка, разделся и поплыл, но лодка, которую он догнал, была пуста.

Сколько ни нырял, ни шарил по дну Николай, он ничего не нашел. Здесь было быстрое течение на последнем перекате, а дальше начиналось море.

…В маленьком городке Рыбачьем, выросшем из поселка, эта история уже почти забыта. По крайней мере, можно подумать так. И если изредка кто-нибудь из рыбаков вспоминает о тех внезапно нагрянувших трудных днях, он никогда не назовет ни фамилии, ни имени Варичева — человека, обманувшего доверие народа. Камень, омываемый волной, лежит на могиле вахтенного Алеши, на мысе, рядом с высоким новым зданием маяка. И так уж заведено здесь, что капитаны траулеров, посещающих маленький порт, всегда отдают честь памятнику, проходя мимо мыса.

Свет маяка льется над морем, и кажется — тучи прочь бегут от него, и, как эхо привета с дальних морских просторов, в Рыбачье доносятся спокойные гудки наших кораблей.

ПОРУЧЕНИЕ

Утром крейсер бросил якорь на рейде Туапсе. Шаповалов не спал. Он слышал, как смолкли турбины, как загремели в клюзах цепи, и в неожиданной, непривычной тишине корабельные склянки пропели пять часов.

Игнат знал, что крейсер задержится здесь недолго; только сдаст раненых береговым госпитальным врачам, примет свежее пополнение — девятнадцать человек, добавит в цистерны пресной воды и опять — в путь.

Это была обычная, короткая стоянка, и ею мало кто интересовался, так как ничего не меняла она в жизни боевого корабля, строго рассчитанной и всегда напряженной. Только два человека в экипаже с волнением ожидали этих минут: матросы Шаповалов и Гаевой — им предстояло сойти на берег. С вечера еще, едва сменившись с вахты, брились они, стриглись и мылись, и с десяток матросов, свободных в эти часы, с увлечением занимались их туалетом: один окроплял их одеколоном, другой снимал последние пылинки с новеньких бушлатов, третий размахивал бархаткой, расхваливая свою исключительную ваксу, то ли «Сияние», то ли «Огонь».

Можно было подумать, что надолго прощаются они с друзьями, так шумны были проводы, начатые еще в открытом море, хотя прощались они только на четыре дня.

Ровно через четверо суток, в два часа пополудни, здесь же, на рейде, крейсер возьмет их на борт. Так сказал командир. Этот краткий отпуск был особой наградой. После ранений, полученных под Севастополем, и Шаповалов, и Гаевой пожелали остаться на корабле. Давно, очень давно были они на берегу. Неведомо, как это дошло до командира, что именно в Туапсе им обоим очень хотелось бы погостить. Он спросил у Гаевого:

— Кто у вас на берегу?

Гаевой ответил:

— Жена, дочь…

— А у вас, Шаповалов?

Вопрос для Игната был слишком неожиданным. Кто у него был на этом берегу? Никого… Почти никого. Но в неспокойной, дальней дороге не раз думал он об этом городке, о тихом переулке, серебряном от листвы тополей. Он не мог назвать ни жену, ни невесту. Была здесь девушка, которую хотел он видеть или только узнать о ней: жива ли? Он ничего не сказал, и командир не повторил вопроса.

— Разрешаю четверо суток отпуска. Двенадцатого — ровно в два — быть здесь. На рейде…

Позже Гаевой говорил:

— Глянул я на тебя, Игнат, и жалко стало. Чего так теряться? Ну, сказал бы, жена…

— Понимаешь, Григорий, врать не люблю. А еще Чаусову врать. Нет…

Гаевой засмеялся; густые, цвета проса веснушки задрожали на его вздернутом задорном носу.

— А ведь он понял… Все равно понял: кто-то есть у тебя! Ждет какая-то заноза…

Игнат посмотрел на него в раздумье.

— Не знаю. Нет, она не ждет.

В последние минуты, когда шлюпка уже покачивалась у борта и громыхнул, разворачиваясь над синей волной шторм-трап, Шаповалова позвали к командиру. Он удивился: что же случилось? Может быть, отпуск отменен? Собираясь на берег, он вместе с товарищами шутил и смеялся, не догадываясь, какая сила влечет его туда, в тополевый переулок. Лишь сейчас он понял, как важно для него навестить знакомый беленький домик в густом саду, и почти испугался: а что если отпуск действительно отменен? У двери командирской каюты он невольно замедлил шаги, остановился. Откуда-то снизу донеслись веселые голоса. Игнат оглянулся — легкая, шарового цвета шлюпка двигалась вдоль борта корабля; в шлюпке, раскачиваясь на длинных ногах, размахивая бескозыркой, сидел Гаевой. «Уходят, — подумал Игнат. — Почему же они уходят без меня?» Дверь каюты открылась, и командир шагнул через порог, еще не замечая Игната, на ходу просматривая адрес на конверте.