времени. Хотя и о них надо сказать, мало еще в деревне возможностей развлечься, и все же дело тут легче поправить, по крайней мере, внимание, как говорится, к проблеме приковано, и надеяться можно. Я веду речь о з а н я т и и. О неслужебном полезном занятии. Ибо занятие есть забота. Она, и только она, способна возвышать человека, делать его жизнь наполненной, одухотворенной, праздность же — никогда. Праздность — это путь к духовному обнищанию.
Тут я снова вернусь в Усть-Дёржу, потому что мне не дает покоя… топор в руках усть-дёржинца. Почему, задаю я себе вопрос, раньше, когда деревня еще не обнаруживала признаков умирания, никто из жителей не трогал березников на траншеях, таким красивым кольцом окружавших деревню, а как только начали дворы пустеть, так и топор ринулся валить березы? Какой сдвиг, какой излом произошел в душах людей? Уходим — и красоту с собой уносим? Было бы при нас, а после нас хоть потоп? Ведь Усть-Дёржа не умерла, она перестала быть деревней, стала чем-то вроде дачного селения или садового кооператива, но люди-то в ней все равно живут, и избрали они это место именно за красоту, так за что же березы под топор? Ну ладно, допустим, усть-дёржинцев оправдывает старость: в лес уже не съездить, руби что ближе, а в других деревнях, где и здоровых мужиков хватает и времени у них достаточно, почему тут в полях и лесах, на лугах и водах черт ногу сломает — до того они не прибраны, захламлены, загажены? Вот занятие, вот забота — о сфере своего обитания! Кончил службу — займись полезным делом: зарыбляй озера, сооруди водоем, убери валежник, наделай кормушек зверью, ведь для себя же, для своего удовольствия и своей пользы. А разве привести свое село в культурный вид — не забота, ведь бурьяном заросли, стыдно смотреть. Так много дел на нашей земле, что и детям и внукам хватит, и как-то далее неудобно говорить о времени, которое не знаем, куда деть. Не знаем потому, что не задумывались. Мы так заняты ростом производительности труда, что забываем подумать, а что же произойдет, когда поднимем ее на небывалую высоту. Или считаем, что эта задача не очередная? Так сани-то готовят летом, а не тогда, когда снег выпал.
* * *
Узкая профессионализация упрощает земледельческий труд до службы, до исполнения операции или вида работ. Это — для индивидуума. Для коллектива же — наоборот, усложняет. И сложность тут более психологическая, нежели профессиональная. Возьмем, для примера, сенокос. Практикуют так: сеяные травы косят звеньями, естественные — индивидуально, то есть распределяют участки или дают задание в сухом сене по семьям или дворам. Эти два способа есть прошлое и настоящее сенокоса. Во втором случае хозяин двора косит, сушит, сгребает и стогует. Не обязательно вручную, если он тракторист и какие-то участки позволяют пустить косилку и грабли, обязательно этим воспользуется. Но суть все равно остается: рабочий от начала до конца выполняет все работы, сам все рассчитывая и на себя полагаясь. В том же случае, когда косят звеном, положение иное, каждый делает свое дело: один на косилке, другой на граблях, третий на волокуше или пресс-подборщике, четвертый на стогометателе… Взаимозависимость и взаимоответственность работников налицо. Впрочем, что тут долго объяснять, читателю, знакомому с заводским конвейером, все понятно: работа упростилась, психологическая нагрузка увеличилась. Не совсем понятно тут может быть только одно: сельскому работнику к такой нагрузке надо привыкать, пока не выработает в себе заводской психологии. А это — ломка. На моих глазах такую ломку пережили доярки. Были они в полном смысле животноводами-универсалами: доили, кормили, убирали, к быку водили, теленка принимали, выпаивали, и вдруг — оператор машинного доения, только доить, к тому же в одном из цехов: растела, раздоя, товарном… Корова, что называется, переходит из рук в руки, и сколь же надо быть каждой работнице добросовестной, чтобы вся ферма работала четко и продуктивно! Ох как трудно давалась животноводкам психологическая перестройка!
Я это к тому клоню, что профессионализация воспитывает коллективиста, и из своих многолетних наблюдений могу сказать, что коллективная сознательность сельского работника значительно поднялась. Именно она является той основой, на которой успешно работают безнарядные звенья. Сознательность есть не что иное, как забота об общем результате, следовательно, мы вправе сказать, что снятие с себя заботы о скотине на своем дворе или огороде под окнами на сознательности человека не отразилось. Заботился о своем — стал заботиться об общем, а коль так, то не только в часы службы проявляешь заботу, но и вне службы, то есть дома, отдаешь свое время общему делу. Как видите, логически все выходит стройно и правильно. На практике, увы, так не получается.
Живя в Усть-Дёрже, я, что называется, вплотную, лицом к лицу, столкнулся с явлением, никогда не знаемым деревней, — совершенно свободными, абсолютно безнаказанными, массовыми потравами хлебов и лугов. Сначала меня удивило бесстыдное нахальство (иначе и не назовешь) иных горожан, потом вижу, что и селян это ничуть не волнует, сами то же вытворяют. Но расскажу по порядку.
Я уже упоминал голубой охотничий барак, что стоял в Усть-Дёрже, на опушке лесочка, отворотясь от деревни. История его такова: колхоз, заимев свои тракторы, начал строить механическую мастерскую, а мастерская — это прежде всего станки, а сельхозснаб таким товаром тогда не торговал, значит, надо искать богатого «дядю». Нашли в Москве. Но «дядя» сказал: станки вам будут, если отдадите нам охотугодья. Охотничьи угодья, как известно, колхозу не принадлежат, они государственные, но с помощью местных властей нашли выход: отдали заводу в аренду на десять лет. Проще сказать, на станки было куплено зверье: лоси, кабаны и зайцы — плюс разрешение поставить барак. Что касается усть-дёржинцев, то они, конечно, ворчали: на своей земле не смей с ружьем выйти, но мирились, потому что барак принес им кое-какие и блага, хотя бы то, что зимой дорогу чистили и в лавку ходить стало полегче.
В бараке, целыми днями глядя в окно, сидел Серафим, хитренький, услужливый дедок с приличной зарплатой, топил печку, выдавал постели, сторожил имущество, иногда поругивался с нашими мужиками. С открытием охоты подкатывали автобусы и окрестности наполнялись ружейной пальбой. Однажды мне довелось сходить с охотниками на лося, и тут я впервые увидел, что из себя представляет наш нынешний человек с охотничьим ружьем. Я не мог понять, откуда в сытых, обеспеченных людях такая страшенная жадность. Они делили тушу зверя с таким крохоборством, с такой руганью, что можно было подумать: это голодающие люди, они в глаза не видели мяса и, если кого обвесят на полфунта, тот непременно