безвольному и что преодолевает деятельный, то есть систему мелочной опеки. Так вот, автору сочинения о современном руководителе не кружева словесные вязать бы, а описать способы преодоления всевозможных ограждений, в процессе которых формируется характер и приходит зрелость мышления. Это было бы поучительно и для безвольных хозяев, и для невольных стражей консервативности.
Ограничения и запреты в хозяйственной деятельности, сколь бы разумными они ни казались, в сущности своей есть консервация застоя, они обрекают хозяйства на минимум кислорода: дышать можно, но барьеров брать и не думай. А если кого-то дело засосало и он берет барьер за барьером, можете смело считать на его победном пути опрокинутые или обойденные столбы-ограничители, если они в самом начале не обернутся для него тростью Фразибула[1].
7 декабря 1984 года
Светлая лунная ночь. Половина третьего. Сон как оборвало: разбудила мысль. Вот странная штука — ты спишь, а мозг работает, и когда мысль созрела, она будит тебя. Просыпаешься — и пошла раскручиваться. Мысль, родившаяся во сне, прогоняет сон. Что разбудило сегодня? «Деревня как материк профессионального универсализма кончилась». Как это могло сложиться во сне, не понимаю. Начал раскручивать — и пошло, и пошло… Но — останавливаю маховик: погоди, на бумагу рано, мысль теперь не уйдет, она уже в тебе и будет жить, разветвляясь, как выклюнувшее из семени дерево, только дереву нужны годы, а мысли… хотел сказать — часы, недели, но остановился. А разве эта мысль сегодня родилась? Она всего лишь новая почка на дереве, которое ветвится во мне целые годы, а когда выклюнулась, и сам не знаю.
Так вот и вернулся опять к Усть-Дёрже: что-то похожее началось там, другого места память не подсказывает. Наверно, можно сказать так: до Усть-Дёржи пахано да сеяно, а в Усть-Дёрже начало всходить, и взошло дерево, которое ветвится до сих пор. Если так, то надо вспомнить, как это было.
* * *
Если не считать родного Верховинина, то в моей жизни было две деревни, в которых я жил подолгу: в Глембочине под Себежем — пять с половиной лет, в Усть-Дёрже на Волге — почти восемь. Надо бы отнести к ним и третью — сегодняшние Борки, но это особь-статья, и о ней, коль будет надобность, разговор впереди. Глембочино — худо ли, хорошо ли — я описал, об Усть-Дёрже еще и двух слов не сказал. Ну так вот, есть на Верхней Волге древние города-крепости Зубцов и Старица, через них шла старинная, ныне почти заброшенная (поддерживаются лишь участки) дорога на Тверь и на Москву. Верстах в пятнадцати от Зубцова она по каменному мосту перепрыгивает Дёржу и через леса бежит к Старице. Если, перейдя мост, свернуть налево и идти берегом Дёржи, то через пятнадцать минут увидите шесть изб и голубой тесовой барак — пристанище охотников. Барак с точки зрения деревенской архитектуры поставлен непутево, с каким-то вызовом к традиции: с холма, с опушки лесочка, отворотившись от деревни, глядит фасадом на Волгу. Он тут как инородное тело, ну да постройки такого назначения, сколько я их ни видел, никогда не вписываются в общий строй, они уединяются, как страшенные эгоисты, не считаясь ни с чем и ни с кем, было бы самим удобно. Однако для деревни барак имел немалое значение, и упомянуть его еще придется.
Теперь приглядимся к избам. Они стоят в рядок — пять, как обычно, тесно, придворок к придворку, а шестая поодаль, отскочила на самый край, к Волге. Старые дуплистые ивы да забурьяненные бугорки печин, если всмотреться, подскажут, что эти шесть изб поставлены на месте былой деревни в два посада. Та, что на самом краю, — в ней жила одинокая баба Груня — поставлена первой, из блиндажных накатов, в ней обитала вся деревня, человек двадцать женщин с ребятами. Через какое-то время приехали солдаты и поставили в ряд четыре, из пиленого бруса, с хлевами, с сенями, просторные дома. Вскоре вернулась угнанная в Германию одинокая женщина, и, как видно, с деньгами, — наняла плотников и пристроилась в рядок пятой, но большого дома ей было не осилить, получилась просто избушка с сенями. Больше желающих строиться не нашлось, на том Усть-Дёржа и остановилась.
Держалась она, надо сказать, долго, лет тридцать. Первое время, вместе с деревней Новой, составляла отдельный колхоз, были поставлены и коровник, и свинарник, и конюшня, потом началось укрупнение, скот угнали, а люди — кто куда: дети — в города, мужики помоложе — в село, старухи — на погост. Умерла и хозяйка пятой избы, которую унаследовала сестра покойной, переехала из другой деревни, годик пожила — скучно показалось, собралась уезжать. Эту вот избенку, к тому времени изрядно обветшавшую, и удружил мне, болезному, Борис Иванович, председатель колхоза.
Поселился, познакомился — и насчитал одиннадцать коренных жителей плюс дед Серафим, страж охотничьего барака, да плюс мы с женой, итого — четырнадцать. По семьдесят третьему году это было немало: четыре коровы держали, овец штук тридцать, куры в каждом дворе, поросята; в колхоз на работу выходило шестеро — косили сено, лен вязали, картошку копали, хлеб сеяли, солому стоговали и всякое прочее делали. Словом, большой отлички от тех деревень, которые я знал, не было, и каких-то особых мыслей Усть-Дёржа не вызывала. Что из того, что малая, что выдана ей аттестация «неперспективной», таких вокруг сотни, и как ты их ни аттестуй, они живут и надеются, помирать не собираются.
По красоте окрестностей Усть-Дёрже, пожалуй, нет равных. Деревню полукольцом опоясывает гряда — древний берег Волги, как бы прижимая ее к реке. Гряда эта — в березовых и сосновых рощах, между ними распаханы нивы, Волга в этих местах делает крутой поворот на север, к Калинину, излучины ее живописны, с любого холма открываются изумительные дали, особенно украшают их белые березники по обоим берегам. Березники на Верхней Волге — штука уникальная, раньше их тут не было, они после войны выросли — на изрытых войной, запустевших нивах, распахать которые не было сил. Рощи, пока молодые были, берегли, но им уже сорок лет, возраст для березы солидный, пора и в дело пускать, и пускают чаще всего на дрова, потому что пришло время возвратить пашню, и мелиораторы это понемножку делают. А от Ржева к истоку их вырубают сплошняком — готовят ложе последнего на Волге водохранилища. Усть-дёржинские березники тоже сильно поредели от топора — присмотра нет, и хозяйничают в них все кому не лень, вплоть до городских бригад, заготавливающих в порядке шефства веники для скота.
Под конец меня удивили и сами усть-дёржинцы, которые тоже взялись за топоры, и это было последней каплей, дорисовавшей картину умирания деревни.
Первым же симптомом, как-то сразу