открытую, хотя и мог взбунтоваться, если встать и начать ходить. Однако в этом не было никакой надобности. Решительно незачем вставать и одеваться: ему не надо нести вахту, по закону он всего лишь пассажир и, пока ветер не уляжется или не возникнет какая-нибудь непредвиденная опасность, может ничем себя не обременять. Можно выспаться за все прошедшие дни, а заодно и впрок – наверняка впереди еще много бессонных ночей.
– Очень хорошо, Браун. – Ему удалось произнести это с той безучастностью, к какой он всегда стремился. – Позови меня, если ветер уляжется.
– Завтрак, сэр? – Браун явно не ждал такого от своего нетерпеливого коммодора; изумление в его голосе прозвучало для Хорнблауэра райской музыкой. – Немного холодной говядины и вина, сэр?
– Нет, – ответил Хорнблауэр. Его желудок в любом случае не удержал бы еды.
– Ничего, сэр?
Хорнблауэр не удостоил его ответом. Он показал себя непредсказуемым, а это большая победа. Браун слишком много на себя берет, слишком уверен, что видит коммодора насквозь, – маленький урок поставит его на место. Нельзя быть героем для своего слуги; что ж, он будет, по крайней мере, эксцентричным хозяином. Пока озадаченный Браун не удалился, Хорнблауэр равнодушно смотрел в палубные бимсы прямо над головой, затем, перебарывая тошноту, вновь нырнул под одеяло. Просто лежать, задремывая по временам, было почти блаженством. Там, откуда дует ветер, его ждет целый бриг мятежников. Пусть сейчас он удаляется от них со скоростью миля-две в час, он все равно приближается к ним так быстро, как только может. А с Барбарой было так хорошо…
Хорнблауэр спал неглубоко и к концу вахты проснулся от свиста боцманских дудок – звука, к которому должен был привыкнуть давно. Он кликнул Брауна, встал и торопливо оделся, чтобы выйти на палубу, пока еще светло. Наверху ему предстала ожидаемая тоскливая картина: затянутое тучами серое небо и серое море с белыми барашками крутых ла-маншских валов. По-прежнему дул штормовой ветер, вахтенные офицеры, низко надвинув зюйдвестки, укрывались за наветренным фальшбортом бака.
Глядя вокруг, Хорнблауэр чувствовал, что на него смотрят. Команда «Porta Coeli» впервые могла поглядеть на коммодора при свете дня. Подштурман ткнул локтем вахтенного мичмана, и тот бегом припустил по трапу – видимо, сказать Фримену, что коммодор на палубе. Сгрудившиеся на баке матросы – темная масса брезентовых курток – тоже толкали друг друга в бок, белые пятна лиц поворачивались к шканцам. Его обсуждают: для них он человек, который потопил «Нативидад» в Тихом океане, дал бой французскому флоту в заливе Росас, оборонял Ригу от армии Бонапарта в прошлом году.
Сегодняшний Хорнблауэр мог почти спокойно думать о том, что его обсуждают. На его счету есть безусловные достижения, победы, за которые он справедливо увенчан лаврами. Угрюмость, раздражительность, морская болезнь – простительные слабости великого человека, не повод для ехидной насмешки. Для этих людей он окружен ореолом славы. Они не знают о его сомнениях и колебаниях, даже о настоящих ошибках: не знают, что отзови он бомбовые кечи на пять минут раньше – как следовало поступить – и молодой Маунд был бы сейчас жив и успешно продвигался по службе. В парламенте действия Хорнблауэра назвали «лучшим за последние годы образцом использования флота против сухопутных войск»; Хорнблауэр знал свои упущения, но, очевидно, другие предпочли их не заметить. Он может смело глядеть в глаза собратьям-офицерам, и не только им, но и всем, кому равен по положению. Он женат на красавице-аристократке, которой можно гордиться, а не думать мрачно, что над ней смеются за глаза, как было с бедной Марией, спящей теперь под одиноким могильным камнем в Саутси.
Фримен поднялся по трапу, на ходу застегивая дождевик. Он коснулся шляпы, приветствуя коммодора, Хорнблауэр ответил тем же.
– Барометр поднимается, сэр! – крикнул Фримен, складывая руки рупором. – Шторм скоро уляжется.
Хорнблауэр кивнул; хотя в этот самый миг налетевший шквал хлестнул его дождевиком по ногам, сама порывистость ветра говорила, что шторм скоро пойдет на убыль. Серое небо быстро темнело, – возможно, после заката ветер начнет слабеть.
– Обойдете вместе со мной корабль? – крикнул Хорнблауэр; на сей раз был черед Фримена ответить кивком.
Они прошли на бак, с трудом удерживая равновесие на мокрой кренящейся палубе. Хорнблауэр пристально смотрел по сторонам. Две длинные пушки на баке – шестифунтовки, остальные – двадцатифунтовые каронады. Орудийные брюки и тали в полной исправности. Наверху – такелаж, стоячий и бегучий, все надежно закреплено. Впрочем, лучшее доказательство образцового порядка на корабле – что за сутки шторма ничто не оторвалось. Фримен – хороший капитан, Хорнблауэр знал это и прежде. Однако для нынешней задачи важны не пушки и даже не способность брига противостоять непогоде. Главное – двуногие орудия; осматривая корабль, Хорнблауэр исподволь разглядывал матросов, как они выглядят, как держатся. Не угрюмые, слава богу. По виду спокойные и бодрые, от работы не отлынивают. Хорнблауэр спустился по баковому трапу в невыносимую вонь твиндека. Некоторые матросы спали, как умеет спать их брат – английский моряк: громко храпели прямо на голых досках, несмотря на адский грохот наверху. Другие, сидя кружком, резались в карты. При появлении Хорнблауэра они принялись дергать друг друга за рукав, показывать пальцами и перемигиваться. Хорнблауэр, трезво оценивая общую атмосферу, чувствовал в ней скорее энтузиазм, чем обреченность или недовольство.
Удивительно, но факт: эти люди рады служить под его началом – под началом человека, каким они его воображают, не того Хорнблауэра из плоти и крови, что был сейчас в его штанах и бушлате. Они ждут славы, успеха, подвигов. Бедные глупцы! Они не задумываются, что под его командованием гибнут люди. От голода (Хорнблауэр не помнил, когда последний раз ел) и морской болезни в голове наступила странная ясность, и он отчетливо осознавал сразу несколько противоречивых чувств: радость от того, что за ним так охотно идут, и жалость к безмозглым жертвам, трепет предвкушения и неуверенность, что ему и на сей раз удастся вырвать успех из когтей случая, удовольствие от того, что он снова в море и командует кораблем, и горькое сожаление о только что оставленной жизни, о любви Барбары и доверчивом