слабости в секретной миссии, для которой нужны ясный ум и готовность быстро принимать решения, удесятеряет его вину.
– Нет, – сказал Хорнблауэр. – Я вернусь на палубу.
Он спустил ноги с койки. «Porta Coeli» бешено качалась с боку на бок и с носа на корму; ветер, дующий с раковины, накренил ее так сильно, что Хорнблауэр, встав, отлетел бы к противоположной переборке, если бы не Браун. Хорнблауэр всегда завидовал его физической силе. Браун никогда не теряет привычку к качке, Брауну неведома морская болезнь. Вот и сейчас он стоял на расставленных ногах, неколебимый как скала, тогда как Хорнблауэра шатало из стороны в сторону, – он едва не врезался головой в качающуюся лампу, но Браун вовремя удержал его за плечо.
– Паршивая ночка, сэр, и будет еще много хуже, прежде чем ветер уляжется.
Вот так же утешали Иова его друзья. Хорнблауэр метнул в Брауна раздраженный взгляд и разозлился еще хуже, увидев, что Браун принял это с философским спокойствием. Невыносимо, когда на тебя смотрят как на расходившегося ребенка.
– Вам стоит надеть шарф, который подарила вам ее милость, сэр, – невозмутимо продолжал Браун. – К утру будет собачий холод.
Одним движением он выдвинул ящик и достал шарф. Квадрат бесценного шелка, легкий и теплый, – быть может, самая дорогая вещь, какой Хорнблауэр когда-либо владел, включая наградную шпагу за сто гиней. Барбара вышила его собственными руками, несмотря на свою ненависть к рукоделию, – трогательнейший знак ее любви. Хорнблауэр укутал горло под воротником бушлата, радуясь теплу, мягкости и воспоминаниям о Барбаре, встал покрепче, приноравливаясь к качке, и решительно шагнул к двери. Пять ступеней трапа – и он на шканцах.
Ночь была беспросветно темна; Хорнблауэр, выйдя из тусклого света каюты, почувствовал себя ослепшим. Вокруг яростно ревел ветер – Хорнблауэру пришлось нагнуться навстречу его порывам. «Porta Coeli» шла, сильно накренясь, хотя ветер дул не с траверза, а с раковины. Она качалась с боку на бок и с носа на корму. Дождь и брызги били в лицо, пока Хорнблауэр на ощупь добирался до наветренного фальшборта. Глаза постепенно привыкли к темноте, но все равно он не сразу различил узкий прямоугольник зарифленного марселя. Суденышко дико плясало на высоких волнах, и даже в реве ветра отчетливо слышался скрип рулевых тросов; это рулевой налегал на штурвал, не давая бригу скатиться в подошву волны.
Хорнблауэр чувствовал рядом присутствие Фримена, но не заговаривал с ним. Сказать было нечего, да и в любом случае трудно перекрикивать ветер. Он для равновесия уперся локтем в коечную сетку и стал смотреть во тьму. Сразу за бортом на миг возникал белый гребень волны, и в следующее мгновение «Porta Coeli» взмывала на эту волну. На баке матросы откачивали воду; до Хорнблауэра временами долетал глухой перестук помп. Ничего удивительного: при таких волнах швы наверняка размыкаются и смыкаются, словно рты. Где-то в этой тьме терпят крушение корабли, выброшенные ветром на прибрежные скалы, моряки гибнут в прибое под безжалостный рев ветра. Якоря не держат, тросы рвутся. И тот же ветер свистит сейчас над бивуаками воюющей Европы. Сотни тысяч голодных солдат, вчерашних крестьян, сгрудились у костров и клянут ветер и дождь в ожидании завтрашнего сражения. Странно было думать, что от этих безвестных людей в значительной мере зависит его избавление. Тут морская болезнь накатила в полную силу, и Хорнблауэр согнулся над шпигатом в приступе рвоты.
Фримен что-то говорил, но Хорнблауэр не разбирал ни слова. Фримен заорал во все горло:
– Сдается, надо будет лечь в дрейф, сэр!
Первый раз он заговорил негромко, словно извиняясь. Положение у него щекотливое. Согласно закону и морскому обычаю Фримен – капитан брига, а Хорнблауэр, хоть и много выше по званию, – всего лишь пассажир. Только адмирал может без долгой и сложной процедуры отстранить офицера от командования вверенным ему кораблем, капитан, пусть даже в ранге коммодора, не может. По действующему уложению, Хорнблауэр может лишь направлять действия брига; за то, как будут исполняться его приказы, полностью отвечает Фримен. Он один вправе решать, ложиться ли в дрейф. И все же лейтенант, командующий восемнадцатипушечным бригом, не станет действовать вразрез с желаниями коммодора, особенно если этот коммодор – Хорнблауэр, известный свой нелюбовью к промедлениям, – по крайней мере, лейтенант, озабоченный своим будущим. Хорнблауэр, невзирая на тошноту, мысленно улыбнулся.
– Можете лечь в дрейф, мистер Фримен, если считаете нужным, – крикнул он, и в тот же миг Фримен поднес к губам рупор:
– Лечь в дрейф! Убрать фор-марсель! Поставить грот-стаксель! Руль на ветер!
– Есть руль на ветер, сэр!
Убрав фор-марсель, он уменьшил скорость «Porta Coeli», а поставив грот-стаксель, выровнял ее, а затем дал ей привестись. До сих пор она противилась ветру, теперь уступила ему, словно женщина – настойчивому возлюбленному. Судно встало на ровный киль и развернулось правой скулой к волнам: теперь оно качалось в одном с ними ритме, а не взмывало и не падало вниз. За грот-вантами правого борта ветер ощущался не так сильно, и казалось даже, что он немного ослаб.
Глава четвертая
Так, разумеется, было гораздо спокойнее: исчезла опасность, что штормовой ветер сломает мачту или порвет парус или что швы разойдутся сильнее. Однако теперь бриг не приближался к «Молнии», напротив, его сносило под ветер. Под ветер! Хорнблауэр, как всякий моряк, постоянно помнил про необходимость держаться на ветре от цели. Он оплакивал каждый ярд, на который снесло «Porta Coeli», горше, чем скряга оплакивает свое золото. Поздней осенью в Ла-Манше при преобладающих западных ветрах за дрейф к востоку придется платить с бешеными процентами. Каждый час предстоит наверстывать двумя-тремя часами лавировки, если только не задует ост, чего в это время года ждать не приходится.
А каждый час на счету: неизвестно, что предпримут бунтовщики. В любой миг они могут сдать судно французам. Или главари бросят «Молнию» и сбегут во Францию, и тогда их уже