не схватить и не повесить. В любой миг флот может узнать, что команда британского корабля успешно сбросила цепи дисциплины, что простые матросы ведут переговоры с Адмиралтейством, словно одна держава с другой. Хорнблауэр легко мог вообразить последствия. Чем скорее бунтовщики будут примерно наказаны, тем лучше, а он по-прежнему не знал, как этого достичь. «Молнии» нынешний шторм не страшен: она укрыта от западных ветров побережьем Нормандии. К северу от бунтовщиков – Гавр, к югу – устье реки Кан, а малая осадка брига обеспечивает полную свободу маневра.
«Молнию» защищают батареи Котантенского побережья, ей готовы прийти на выручку шасс-маре и канонерки Сены. И в Шербуре, и в Гавре есть фрегаты и линейные корабли – они недоукомплектованы командой и не готовы к выходу в море, но в случае опасности для «Молнии» смогут отойти на несколько миль от берега и взять ее под защиту. А при появлении больших английских кораблей мятежники тут же устремятся к Франции; возможно, они примут бой с судном своего класса, таким как «Porta Coeli», но Хорнблауэр не хотел бы схватиться на равных с британскими моряками, бьющимися за свою жизнь. Победа достанется недешево – с какой радостью бонапартистская пресса будет смаковать бой между двумя британскими судами! Неизбежны большие потери – как флот воспримет известие, что британские моряки убивают друг друга? Что скажут в парламенте? И велика вероятность, что оба брига, покалеченные в бою, станут легкой добычей для канонерок и шасс-маре. Хуже того, есть шанс потерпеть поражение. Одинаковые суда, одинаковая команда – это игра в орлянку. Нет, атаковать «Молнию» – последнее средство. Но что же, черт побери, делать?
Хорнблауэр усилием воли заставил себя выйти из тупика безнадежных мыслей и вернулся к яви. Вокруг по-прежнему ревел ветер, но тьма немного поблекла. Узкий прямоугольник зарифленного грот-марселя отчетливо выделялся на фоне неба. В бледном сером свете видны были волны, на которых беспокойно качался бриг. Наступало утро. Они дрейфуют посреди Ла-Манша, вдали от берегов. И все еще меньше суток прошло с тех пор, как он восседал среди рыцарей ордена Бани в Вестминстерском аббатстве, меньше суток с тех пор, как Барбара… эти мысли он тоже постарался быстрее отогнать. Снова полил дождь, холодные капли били в лицо. Хорнблауэр промерз до костей; шелковый шарф насквозь вымок от стекавшей за шиворот воды. Рядом стоял Фримен; однодневная щетина на его щеках еще больше увеличивала сходство с цыганом.
– Барометр по-прежнему стоит низко, сэр, – сказал он. – Никаких признаков, что ветер скоро уляжется.
– Я их тоже не вижу, – ответил Хорнблауэр.
Скудная почва для разговора, даже если бы он хотел вести разговоры с подчиненным. Серое небо и серые волны, вой ветра, зябкая сырость, безнадежность, омрачившая его мысли, – все помогало Хорнблауэру сохранять ту немногословность, которую он так долго в себе воспитывал.
– Позовите меня, если погода начнет меняться, мистер Фримен, – сказал он и повернулся к люку.
Требовалось огромное усилие, чтобы переставлять ноги; еще труднее было согнуть спину, чтобы взяться за комингс люка. Пригибаясь под опасными палубными бимсами на входе в каюту, Хорнблауэр чувствовал, как болит каждый сустав. Он совершенно отупел от холода, усталости и морской болезни и сознавал только одно: нельзя просто броситься на койку в одежде, как ему хотелось, – не из страха заработать ревматизм, а потому что неизвестно, когда еще удастся просушить постель. И тут сбоку материализовался Браун, – видимо, он ждал в кают-компанейской кладовой.
– Позвольте мне снять с вас бушлат, сэр, – сказал Браун. – Вы замерзли, сэр. Давайте я развяжу шарф. И расстегну пуговицы. Сядьте, я сниму с вас башмаки, сэр.
Браун снял с него мокрую одежду, как с маленького, потом, словно по волшебству, извлек откуда-то полотенце и растер Хорнблауэру ребра. От прикосновения грубой ткани застывшая кровь вновь побежала по жилам. Браун надел ему через голову фланелевую сорочку и, встав на колени, растер ноги. В руках у Брауна спорится любое дело: он одинаково ловко вяжет узлы, накладывает сплесни и правит лошадьми, он мастерил для Ричарда игрушечные кораблики и притом был мальчику разом учителем и нянькой, он умеет бросать лот, брать рифы и прислуживать за столом, держать штурвал, разрезать жареного гуся и раздевать усталого человека. Что не менее важно, он знает, когда умолкнуть, накрыть хозяина одеялом и выйти без раздражающих пожеланий доброго сна. Перед тем как провалиться в забытье, Хорнблауэр успел подумать, что Браун – куда более полезный член общества, нежели его коммодор. Будь он грамотный, попади он на корабль мичманом, а не завербованным матросом, был бы сейчас капитаном. Что примечательно, эти мысли не отравляла и тень зависти: годы научили Хорнблауэра восхищаться без злости. Какой-то женщине повезет: Браун будет отличным мужем – до тех пор, пока рядом нет других женщин. Хорнблауэр улыбнулся и продолжал улыбаться во сне, несмотря на морскую болезнь и волны, швырявшие маленький бриг из стороны в сторону.
Он проснулся окрепший и голодный, немного полежал, с удовольствием прислушиваясь к корабельным шумам, затем высунул голову из-под одеяла и крикнул, чтобы позвали Брауна. Часовой у двери повторил приказ, и Браун появился почти мгновенно.
– Который час?
– Две склянки, сэр.
– Какой вахты?
– Полуденной, сэр.
Можно было не спрашивать: разумеется, он проспал четыре часа. Девять лет капитаном не вытравили привычку, приобретенную за то время, что он нес вахты. «Porta Coeli» резко задрала нос, взбираясь на особо крутую волну, потом ухнула вниз.
– Ветер все не слабеет?
– Все еще штормовой, сэр. Вест-зюйд-вест. Мы в дрейфе под грот-стень-стакселем и грот-марселем в три рифа. Земли не видать, других кораблей тоже, сэр.
Это сторона войны, к которой давно следовало привыкнуть: вечное промедление, когда опасность сразу за горизонтом. После четырех часов сна Хорнблауэр чувствовал себя совершенно ожившим. Тоска и желание, чтобы война закончилась, отступили – они не исчезли совсем, но их вытеснил вернувшийся фатализм ветерана. Он с удовольствием потянулся на качающейся койке. Желудок по-прежнему глухо возмущался, но не бунтовал в