хотя и без особого рвения, устало выбрались на улицу.
Пусть это повествование, принадлежащее перу Хауэрда, и отличается известной экстравагантностью, для меня приезд в Париж оказался очень сентиментальным событием. В Шербуре, когда я сошла на берег, меня приветствовал Гулевич, а на Аустерлицком вокзале в Париже — мама и Лопек. Мы встретились впервые за три года. Два года назад я настояла, чтобы мама переехала в квартиру на Круазет в Ницце[217]. Поскольку она страдала артритом, я посчитала, что жить на Ривьере будет для нее гораздо лучше, чем страдать в холодные польские зимы. Жилье в Варшаве, которое я купила для нее раньше, теперь было поделено между ее родственниками. Думаю, что ей доставило особое удовольствие щедро одарить их, ведь это было в ответ на то, что ей когда-то приходилось умолять их дать хоть немного угля, чтобы ее дочка могла выжить в грязной варшавской трущобе…
Нам с мамой было что обсудить, ведь столько всего случилось за прошедшие годы, и вот, наконец, она сказала:
— Ты, возможно, знаешь, что Евгениуш женился на этой своей графине из Дании?
— Надеюсь, он счастлив…
Проницательно взглянув на меня, мама произнесла:
— В самом деле? Ты правда так считаешь?
Я пожала плечами:
— А что? — буркнула я, поскорей расплываясь в улыбке. — Почему нет? Разве я не добилась всего на свете?
— Так-таки всего?
— Всего! — категорично отрезала я, хотя в глубине души понимала: какая-то часть моего существа отчаянно жаждала любить и быть любимой. Я, постоянно пребывая в трансе, как сомнамбула, сама мечтала о том, чтобы меня поразила и пробудила к жизни умопомрачительная, необоримая страсть…
В тот приезд в Европу снова сработал настоятельный, четко высказанный моей матерью довод: человеку нужна своя крыша над головой. И я купила замок XVIII века в Рюёй-Серэнкур, это в сорока пяти километрах к северу от Парижа, на границе с Нормандией. Помимо самого замка на огромном, окружавшем его участке земли была еще большая ферма, которую можно было восстановить, закупив инструменты и животных, чтобы превратить ее в прибыльную часть собственности. Правда, чтобы сделать замок достойным для проживания, потребовалось вложить в него так много средств, что любая идея о его прибыльности быстро оказалась наивной иллюзией. Пусть снаружи фасад главного здания великолепно сохранился, однако все внутренние помещения требовали полного ремонта, причем там нужно было не только установить оборудование в туалетных комнатах, всюду все покрасить, устроить отопление, оборудовать новые кухни, но и — что говорить! — заново меблировать все комнаты в столь величественном здании.
Гулевич с восторгом взялся за общее руководство всеми необходимыми работами. Для него это была возможность снова ощутить себя, как в прошлом, ответственным за обширное поместье аристократического уровня. Потребовалось как минимум несколько месяцев, чтобы привести замок в надлежащий вид, и на это время я пригласила маму и Лопека пожить у меня в Беверли-Хиллз. Они оба были в полном восторге, предвкушая свою первую поездку в Америку, а Лопек к тому же особенно обрадовался мысли, что увидит Голливуд. Он негромко пробормотал: «Ах, там все такие красивые…»
Я тогда впервые услышала это выражение beautiful people, то бишь «красивые люди», которое гораздо позже вошло в английский язык как маркер для описания невыносимых типов, живущих своей невыносимой жизнью где-то в стороне от реального мира.
Из Парижа мы отправились в Берлин. У меня было чувство, будто я возвращаюсь к себе домой. Я думала, конечно, что мне и там окажут теплый прием, однако никак не ожидала такой совершенно умопомрачительной встречи: это скорее походило на триумфальное возвращение. Когда мы вышли из вагона, нас окружила многотысячная толпа, люди забрасывали нас цветами, оркестры играли что-то бравурное, без конца мелькали вспышки фотографов.
У отеля «Адлон» кордоны полицейских едва могли сдерживать толпу, которая пришла в состояние крайнего возбуждения. Многие номера, зарезервированные на четвертом этаже, были буквально забиты корреспондентами немецких и зарубежных газет. После приветственного приема с шампанским, данного для представителей прессы, я окончательно выдохлась, и мне наконец-то было позволено отправиться в приготовленные для меня апартаменты, но и там снова пришлось работать перед публикой, не подавая виду, как я устала. Оказывается, там устроили еще один прием для всех моих старых друзей, а в этом случае, как я ни была разбита, я не могла разочаровать их.
Лишь на рассвете мне удалось наконец уснуть. И так было каждый день, все три дня, которые мы провели в самом безумном, самом веселом, самом беспутном городе Европы. Мы собирались дальше отправиться в Польшу. Хотя мы с мамой там уже не жили, однако я не обрывала контакты с моей родиной и конечно же не могла забыть ту бедность, в какой мне пришлось существовать в детстве. Я была, кстати, покровительницей многих польских благотворительных организаций, в особенности тех, что помогали детям, заболевшим туберкулезом.
Пожалуй, я больше всего ждала именно этого этапа моего отпуска, но, к сожалению, он вообще не состоялся: раздался срочный звонок из Голливуда, и меня настоятельно попросили как можно скорее вернуться, чтобы начать подготовку к следующему фильму.
Когда я впервые приехала в Нью-Йорк, мне не пришлось проходить таможенный досмотр, поэтому не имела представления о том, как ведут себя американские таможенники. На этот раз один из них задал мне вопрос, ввожу ли я в страну какие-либо драгоценности, которые купила во время путешествия. Ничтоже сумняшеся, я ответила:
— У меня с собой изумруд в сто карат и бриллиант в сорок карат.
Ничего не подозревая, я раскрыла сумочку и вынула оба камня. Таможенник от изумления даже раскрыл рот и лишь некоторое время спустя смог выдавить из себя:
— Но мисс Негри, почему же вы не внесли это в таможенную декларацию?
Я попросту не знала, что в Соединенных Штатах, в отличие от многих европейских стран, недостаточно устно заявить о ввозимых предметах. Так жизнь наглядно продемонстрировала мне актуальность старого, банального изречения: «незнание закона не освобождает от его исполнения». В результате меня оштрафовали на пятьдесят тысяч долларов… В общем, моя коллекция драгоценностей превратилась в довольно-таки дорогостоящую забаву…
Одним из проектов студии Paramount для меня была пьеса «Отель „Империал“», написанная Лайошем Биро[218]. Продюсером фильма назначили Эриха Поммера[219], его студия незадолго до этого пригласила из Германии, где он уже создал великолепные фильмы. Дирекция хотела получить режиссера у Metro-Goldwyn-Mayer, так что велись переговоры об участии Морица Стиллера[220]. Я высоко ценила работу обоих, а моя роль горничной, в прошлом простой крестьянки, резко контрастировала с