я вдруг ощутила, как оказалась в его распростертых объятиях, и тут же закружилась по залу. По моему телу прошла сладострастная дрожь от его слов, которые он прошептал мне на ухо:
— Я должен увидеться с тобою наедине. Спроваживай гостей, и я отвезу тебя домой.
Не в силах вымолвить ни слова, я лишь кивнула. Не было никакой возможности воспротивиться неизбежному…
Сильный дождь успокаивающе барабанил в окна. В темноте комнаты еле светились последние, затухавшие красные угольки за каминной решеткой. Двое, насытившись любовью, покоились на ложе. Все слова, которые обычно говорятся до пожара страсти, медленно произносились сейчас, вдогонку ей. Как будто необходимость ухаживать возникла после наслаждения, захлестнувшего все органы чувств в идеальном любовном соитии. Слова появлялись с такой неторопливой значительностью, что раскаты грома выполняли в разговоре роль знаков препинания божественной силы.
— Почему же, — спрашивал он, — ты вообще ни разу… за все это время… не дала о себе знать?
Я улыбнулась и заметила:
— Женщины тебя избаловали. Ты забыл, что охотником должен быть мужчина…
— А если мужчина настолько зажат, весь закован внутри себя, что не может двигаться, будто парализованный?
— Это ты-то? — недоверчиво расхохоталась я. — Как такое может быть? Ты же экстраверт, обожающий шумные сборища, самый компанейский из всех, самый коммуникабельный…
— И самый несчастный, — резко прервал он. — Я почему-то думал, что ты это понимаешь.
— Ну, отчего сразу «самый несчастный»? Мало кому из мужчин так повезло, как тебе!
— Да у тебя ведь то же самое… Отчего ты такая несчастная?
Я отстранилась от него и спросила:
— Почему ты так решил?
Руди потянулся ко мне, вновь принял в свои объятия.
— Несчастье в тебе воззвало к тому, которое во мне…
— Так вот чем для тебя было наше соитие? Взаимной реакцией двух несчастливцев?
— А разве не в этом часто и заключается любовь?
— Я не сказала «любовь», — поспешно возразила я. — Я использовала другое слово.
После недолгого молчания он очень тихо проговорил:
— Сейчас я не могу назвать себя несчастливым. И любовь вполне возможна…
Я встала, накинула халат и пробормотала:
— Так быстро это не происходит.
— Ты сожалеешь о том, что произошло сегодня вечером?
Я устало пожала плечами:
— Какая разница? Случилось то, что должно было случиться.
— Именно! — воскликнул он в крайнем воодушевлении. — Вот почему не может быть никаких сожалений.
Рудольф приподнялся в постели, сел и спросил:
— В чем дело, Полита? Почему ты не чувствуешь того же, что и я?
— По-моему, у любого из нас должен существовать кто-то, способный удовлетворить любые наши томления. Слишком часто мы не находим такого человека, либо оттого что спешим получить утешение от кого угодно, первого попавшегося, либо из-за страха остаться несчастными. Но это не означает, что те, кто предназначен друг другу, не существуют…
— Хочу верить в это! — крикнул он с болью в голосе. — Помоги мне, Полита! Пожалуйста, помоги!
Он склонился к своим коленям и тихо заплакал. Я нежно обняла его. Может быть, я в самом деле могу ему помочь. Руди носил в себе боль так долго, а я так долго не чувствовала в себе любви… Он приник к моей груди и прошептал:
— Мы с тобой могли бы быть вместе. Ты и я. Я знаю это! — Тут голос его окреп, стал настойчивым, взволнованным: — Вот сейчас… мы двое… из всего мира вокруг…
— Тебе уже столько раз говорили, что ты — божество. Ты и сам поверил в это… Если что-то случается не так, как тебе хочется, ты начинаешь швыряться молниями и греметь громом…
— Ну, допустим.
Я мягко откликнулась:
— Ладно, посмотрим. Скажешь мне завтра, как тебе все это.
Он притянул меня к себе, вниз, на постель, и каждое предложение сопровождал поцелуем:
— И послезавтра тоже. И после послезавтра. И все остальные дни после этого.
Все следующее утро я провела ругая себя, вновь и вновь задаваясь вопросом, отчего же я позволила случиться тому, чего, как я клялась до этого, никогда не должно было произойти? Причем слишком легко и просто, безмолвно завязались отношения, будто с самого начала не существовало иного выбора ни для меня, ни для него. То есть стать любовниками у нас на роду написано, а значит, этого никак не избежать и даже поставить под сомнение нельзя…
Возможно, все это некий морок, попытка оправдать действия, которые я в принципе считала непростительными. Причем я повела себя так импульсивно, с таким самозабвением, настолько непохоже на меня, что я более себя не понимала. Я ли это, та женщина, что привела — да еще с такой естественностью — полного незнакомца в свою спальню? Правда, Руди не такой уж незнакомец… И мне казалось, что я его всегда знала… В самом деле?.. Быть может, именно так возникает сентиментальное оправдание торжества чувств над разумом, какое у других женщин я всегда находила совершенно недостойным?
А что же Руди? О чем его мысли? Считал ли он произошедшее очередной легкой победой? Да нет, мне так не показалось, вряд ли. Я успела ощутить, как глубоко коренится в нем чувство несчастья, насколько искренне он попытался потянуться ко мне из самой сокровенной части своего «я». Я не могла обмануться… или все же могла? В конце концов, он актер и, более того, опытный любовник, привыкший оценивать женщину и точно знающий, какой подход к ней окажется максимально удачным. Но все это мое самокопание прекратилось, как только я получила огромный букет цветов с запиской от Руди: À mon amour chérie, ton loup pour toujours.[227] И тут же поняла: я бессильна и не могу остановить то, что началось…
Пола Негри и Рудольф Валентино, 1926
Мы с Руди некоторым образом становились пленниками фантазий, затрагивавших столь многое в наших жизнях. Наши радостные и грустные переживания, наши восторги часто определялись набором образов из мира кино, к которому мы принадлежали. Обычный человек, возможно, воздаст должное любви, просто подарив духи или вино, однако подобные жесты представлялись несущественными для тех, кто жил подобно Руди. Экспансивность его поведения в моем доме на следующий вечер следует оценивать с учетом этого, и, соответственно, его нужно простить.
В тот вечер я приказала накрыть ужин на столе перед камином в моей комнате. Руди пришел с такой огромной охапкой красных роз, что едва мог удержать ее в руках, однако попросил не ставить цветы в воду. Он загадочно улыбался, а после того, как мы поужинали, оборвав лепестки с каждого цветка, разбросал их по моей постели.