Восемнадцатипушечный бриг – в точности такой же, как «Молния». Сейчас в Спитхеде, готов к отплытию. Капитан – Фримен, командовал тендером «Моллюск» в вашей балтийской эскадре. Он же и доставил вас в Англию, если не ошибаюсь?
– Да, милорд.
– Годится вам этот бриг?
– Думаю, да, милорд.
– Пэлью сейчас командует Средне-Ла-Маншской эскадрой. Я отправлю ему приказ, чтобы он оказал вам любую помощь, какую попросите.
– Спасибо, милорд.
Вот он соглашается на трудное – быть может, невыполнимое – задание, не оставляя никаких путей к отступлению, не пытаясь посеять семена оправданий на случай будущего провала. Крайне легкомысленно с его стороны, однако дурацкая гордость мешала поступить иначе. Он не мог говорить Сент-Винсенту «если» и «но». Да и никому другому, коли на то пошло. Интересно – почему? Потому что комплимент первого лорда Адмиралтейства вскружил ему голову? Или потому, что адмирал разрешил ему «требовать» помощи у Пэлью, главнокомандующего, человека, у которого он двадцать лет назад служил мичманом? Не по той и не по другой причине, решил Хорнблауэр. Просто из нелепой гордости.
– Ветер норд-вест, устойчивый, – продолжал Сент-Винсент, глядя на картушку со стрелкой, управляемой флюгером, на крыше Адмиралтейства. – Впрочем, барометр падает. Чем скорее вы тронетесь в путь, тем лучше. Я пришлю вам приказы на квартиру – воспользуйтесь случаем попрощаться с женой. Где ваши вещи?
– В Смолбридже, милорд. Почти по дороге в Портсмут.
– Отлично. Сейчас полдень. Тронетесь в три. С одним сундуком вы можете поехать почтовой коляской. Дороги еще не развезло, так что до Портсмута доберетесь часов за семь-восемь. В полночь сможете выйти в море. Приказы для Фримена я отправлю курьерской почтой прямо сейчас. Удачи вам, Хорнблауэр.
– Спасибо, милорд.
Хорнблауэр подобрал мантию и, придерживая шпагу, встал. В дверях он чуть не столкнулся с секретарем, которого первый лорд вызвал колокольчиком. Снаружи дул тот самый норд-вест, о котором говорил адмирал, и Хорнблауэру в шелковой рыцарской мантии стало зябко и неуютно. Впрочем, как и обещала Барбара, карета уже ждала у дверей.
Глава вторая
Барбара встретила его, спокойная внешне, как пристало дочери и сестре воинов, однако заговорила она напряженно и позволила себе только одно слово:
– Приказы?
– Да. – Хорнблауэра обуревали смешанные чувства, и он, не в силах полностью с ними совладать, добавил: – Да, дорогая.
– Когда?
– Отплытие сегодня ночью из Спитхеда. Сейчас пишут приказы; как только они прибудут, я должен буду тронуться.
– Глядя на Сент-Винсента, я так и подумала, поэтому отправила Брауна в Смолбридж упаковать твои вещи. К нашему приезду твой сундук будет уже готов.
Предусмотрительная умница Барбара, не теряющая головы даже в такие минуты! И все же он сумел выговорить лишь: «Спасибо, дорогая». Даже и теперь, на третьем году брака, случалось, что его переполняли чувства, которые он (может быть, именно из-за силы этих чувств) не мог выразить словами.
– Можно мне спросить, куда тебя отправляют, дорогой?
– Даже если ты спросишь, я не вправе буду ответить. – Хорнблауэр выдавил улыбку. – Извини, дорогая.
Барбара никому ничего не скажет и тенью намека не выдаст, куда и зачем отправился ее муж, но все равно он должен молчать. Тогда, если слухи о мятеже просочатся, Барбара останется вне подозрений. Однако истинная причина в другом. Долг требует хранить молчание, и долг не знает исключений. Барбара улыбнулась в ответ так безмятежно, как требовал долг, и аккуратно расправила складки шелковой мантии у него на плечах.
– Как жаль, – сказала она, – что в наше время мужчины редко одеваются красиво. Пурпурное и белое замечательно подчеркивает твою привлекательность. Ты очень хорош собой – ты это знаешь?
И тут хрупкий барьер между ними исчез, как лопнувший мыльный пузырь. Натура Хорнблауэра требовала любви, знаков привязанности, однако привычка к самодисциплине в жестоком мире не позволяла эту потребность обнаруживать. Он подсознательно боялся нарваться на упрек и потому всегда был настороже: по отношению к себе, по отношению к миру. И Барбара – она знала эти стороны его характера, хоть они и ранили ее гордость. Стоическое английское воспитание приучило ее не доверять чувствам, осуждать любое их проявление. Она досадовала, что ее счастье зависит от него, как он досадовал, что нуждается в ее любви. Эти два гордых человека по той или иной причине сделали эгоцентричную самодостаточность своим идеалом совершенства; отказаться от этого идеала значило переступить через себя, принести жертву, на которую они были, как правило, не готовы.
Но сейчас, когда над ними нависла тень разлуки, гордость и досада исчезли, рухнули укрепления, возведенные каждым вокруг себя за долгие годы. Барбара припала к мужу, ее руки ощущали сквозь шелк камзола его тепло. Он так же страстно стиснул ее в объятиях. Веяния времени избавили женщин от корсетов, так что в лиф платья были вшиты лишь несколько узких пластин китового уса, и Хорнблауэр чувствовал, как слабеет под ласками тело, упругое и мускулистое от долгих пеших прогулок и верховой езды, – тело, которое он научился любить таким, хотя раньше считал, что женщины должны быть мягкими и податливыми.
– Милый! Радость моя! – воскликнула она, а когда их губы соприкоснулись, прошептала самые нежные слова, какие может сказать бездетная женщина: – Мой маленький! Дитя мое!
Самые дорогие для него слова. Когда он сбрасывал защитную броню, он хотел быть не только ее мужем, но и ребенком, подсознательно желал уверенности, что, по-детски нагой и беспомощный, он будет как с любящей матерью, которая его не обидит. Последние преграды рухнули, они отдались друг другу с той страстью, какую так редко себе позволяли. Ничто не могло испортить им эти минуты. Сильными пальцами Хорнблауэр дернул шелковые завязки плаща,