поднималось к зениту и беспощадно нагревало землю. Из недалекого парка пленительно пахло накошенной травой и цветущими кустами роз.
Ле Генн и Элимберри расположились на краю дороги, наблюдая за работой саперов.
– В такую погоду они, я уверен, наружу носа не высунут! – говорил своему другу бретонец. – Но вот в подкопах, где темно, там, пожалуй, есть опасность.
– О, не для моих ребят! – ухмыльнулся баск. – Они так пропитаны чесноком, что к ним ни одни упырь и на десять шагов не приблизится. Да вот, не хочешь ли и ты, в виде меры предосторожности?
Элимберри вытащил из портфеля виток испанской колбасы, чорисо, сильно нашпигованной чесноком и, ловко отрезав несколько ломтей карманным ножом протянул один Ле Генну, а другой сунул себе в рот.
Ле Генн с видимым удовольствием стал жевать предложенное ему угощение.
– Недаром в моих жилах течет испанская кровь! – произнес он задумчиво. – Люблю пиренейскую кухню, наравне с нашей, бретонской; хотя они вовсе и разные.
– У тебя есть испанские предки? – удивился Элимберри. – Вот бы не подумал! На вид ты больше похож на викинга…
– А вот, есть! Бретань, включая и мой родной город, Трегье, когда-то имела оживленные торговые сношения с Испанией. А что до наружности, – по преданиям, род Монторо, откуда мой прапрадед взял жену, происходил из Галисии, где тоже живут кельты; и она, Хуанита Монторо, будто бы имела золотые косы – meleu aour…
– Я не успел тебе рассказать, – спохватился баск. – В глубине двора, на порядочном расстоянии от здания, мы обнаружили старый высохший колодец. И он, чуть не до половины, полон костями и черепами… притом относительно свежими… Из них, – баск запнулся, – порядочно детских…
После минутного молчания, Ле Генн неожиданно продекламировал:
Hag er porzlec’ h eur hunes hag hen leun a eskern,Hag hueloc’h-huel bemnoz a gresk ar bern,Ha war sparl ar puns-ze ar vrini a zifkenn,Hag he boed a glaskont, о koaga laouen[102].
– Опять! Слушай, Шарль… – укоризненно воскликнул Элимберри.
– Я же тебе не мешаю рассказывать сказки о прелестях страны Басков, – добродушно огрызнулся бретонец, – А эти стихи, из баллады о вассале Дюгеклена[103], как нельзя лучше, подходят к случаю.
Их перепалку прервал староста рабочих, почтительно доложив, что всё готово.
– Ну и валяйте! – распорядился Ле Генн, отходя вместе с Элимберри на несколько шагов подальше.
Бригадир повернул какую-то рукоятку, и раздался оглушительный взрыв. Столб пламени взметнулся к небу…
Когда облака дыма и пыли улеглись, перед зрителями, вместо высокого дома, громоздились бесформенные груды.
– Хочу надеяться, что жильцы погибли под осколками! – прокомментировал дело бретонец, – Но, конечно, надо будет отслужить над руинами молебен. У меня на сей счет уже всё условлено назавтра.
«Литературный Европеец» (Франкфурт-на-Майне), сентябрь 2011, № 163, с. 4–6
Айтварас
(Из литовского фольклора)
Там чудеса: там леший бродит,Русалка на ветвях сидит…Пушкин.
– Все же, что за тоска быть заброшенным в эту литовскую глушь и не знать, ни что делается на свете, ни сколько еще времени нам придется здесь сидеть!
– Вы слишком мрачно смотрите на вещи, Дмитрий Павлович. Как у вас язык поворачивается жаловаться на что-нибудь перед лицом такой красоты?
Двое собеседников, ведших этот разговор, лежали на траве на берегу лесного озера, в воде которого отражались прямые стволы и темные верхушки елей и сосен, озаренные красными лучами угасавшего за ними вечернего солнца. Августовский зной спал; освежившись купанием после проведенного за работой дня, молодые люди не торопились возвращаться домой.
Вокруг них царила тишь. Всё было неподвижно, но неподвижностью живого существа; чуть заметный шелест ветвей, рябь на поверхности воды, легкое дуновение ветра давали чувствовать, что это – сон, а не смерть. Казалось, природа, как и человек, на минуту оставляет в бездействии свои мускулы, готовясь к новому напряжению.
– Посмотрите на этот дремучий лес, в самом деле полный какой-то дремоты, на эту воду, которая, может быть, тысячи лет стоит на том же уровне; разве вы не чувствуете их очарования? Культура прошла стороной, а тут всё осталось, как много сот лет назад; недаром и люди здесь говорят на самом древнем, самом архаичном языке в Европе. Мне стоит взглянуть на такой ландшафт, как в голову начинают лезть мысли о леших, русалках и ведьмах. Трудно ли поверить, что в этой чаще живет волк-оборотень или, что, следуя по одной из этих тропинок, можно прийти к избушке на курьих ножках?
– Вы горожанин, Арсений Георгиевич, и для вас деревенское захолустье имеет свою экзотику; я же видел и более глухие и дикие углы, и мне они надоели. С другой стороны, надо иметь ваши лингвистические и фольклорные интересы, чтобы не сдохнуть со скуки В подобных условиях.
– Несмотря на очаровательную Веруте? – усмехнулся Арсений Георгиевич.
– Ах, что да ерунда! Да и как я могу с ней говорить, когда она почти не понимает по-русски? У меня ведь нет ваших способностей к языкам, ни вашей невероятной эрудиции. Хорошо еще, что со старым Зубрисом можно объясниться, не ломая языка и не прибегая к жестам.
– Да, он служил в царской армии и, что самое курьезное, остался в душе ярым монархистом и смотрит весьма неодобрительно на независимую Литву. Но кстати о нем, не пора ли нам возвращаться? Старик, наверное, нас уже ждет.
* * *
Уже больше месяца Арсений Георгиевич Немеровский, аспирант филологического факультета Ленинградского университета, и Дмитрий Павлович Варнаков, студент-геолог из Москвы, жили на «Медвежьей Хуторе», замкнутом в густых лесных дебрях, окруженном непролазными болотами, отделявшими его от остального мира.
Странны были пути, забросившие их сюда; впрочем, немало странных историй создает война.
Захваченные в плен немцами на разных фронтах – Немеровский в известном «Волховском мешке», а Варнаков на подступах к Москве – они встретились и познакомились в большом лагере для военнопленных, расположенном на территории Литвы. Тот, кто знает на опыте, как приятно бывает интеллигенту, заброшенному в серую массу солдат и профессиональных военных, встретить человека своего круга, с близким ему культурным уровнем, не удивится, что Варнаков и Немеровский быстро стали близкими друзьями. Чудовищные условия лагерной жизни, с ее непреходящим голодом, заставляли всех мечтать о побеге, но, чтобы его осуществить, надо было иметь немало энергии и отваги, да и простую удачу.
И Варнаков, и Немеровский сумели разрешить эту задачу. Во время перевозки из одного лагеря в другой, они ночью на ходу спрыгнули с поезда и углубились в расстилавшийся вдоль полотна железной дороги, лес. В деревне, к которой они вышли на следующий день, крестьяне снабдили их хлебом и картофелем. С этим запасом они снова нырнули в лес, избегая погони, и, на этот раз, плутали в чаще несколько суток. Дело было летом, и они поддерживали свои силы ягодами, что не помешало им, страшно ослабеть и исхудать. В довершение бед, они забрели в трясину, тянувшуюся на много верст, и из