писанием анонимок. Да, секретарь, вы всегда от всех требовали сурового соблюдения принципов и за их нарушение брали людей за горло. Это еще проходило, когда они не могли к вам придраться. Все ваши наставления о социалистической морали, которые вы им читали по любому поводу, теперь людям кажутся лицемерными и циничными. Да, циничными, потому что так же, как вы рассматривали голые факты, так и их не интересует ничего больше. Так уж бывает, если в каком-нибудь монолите обнаружится щель, — тогда в нее вставляют стальной лом, и его уже нетрудно разрушить.
Михал слушал внимательно, до него даже доходили несказанные слова, которые председатель воеводской комиссии партийного контроля из деликатности не хотел говорить. Но искренность Юзали, с которой он делился своими впечатлениями, вместо того чтобы его обезоружить, леденила.
— Значит, вы все знаете? — спросил он после минуты молчания.
— Все или почти все. Конечно, все то, что я мог узнать от товарищей, из документов, из изучения этой, как я сказал, атмосферы. — Юзаля многозначительно развел руками.
— Шутки в сторону. Знаете ли вы о том, что я подал на развод?
— Знаю. И что развод может изменить?
— Вы считаете, что ничего не изменит?
— Да, — немного подумав, Юзаля кивнул головой.
— Надеюсь, что Старик иначе оценит мое решение.
— Старику здесь нечего оценивать. Он сюда прислал меня — вы прежде всего это должны уразуметь. Только поймите меня правильно. Я просто не признаю, когда прячутся за чью-нибудь спину. Партия наделила меня большой ответственностью, и я не собираюсь от нее уклоняться и перекладывать ее на плечи кого-нибудь другого, даже если это Старик.
— Вы знаете, — мрачно сказал Михал, — я прожил со своей женой почти четырнадцать лет, и она мне не дала того, что эта женщина за несколько месяцев. Вот почему я протестовал, когда вы назвали наши отношения романом.
Неожиданно Михала охватил панический страх, чувство поражения причинило боль, как укол в открытую рану. «Женщина, для которой я не колеблясь поставил все на одну карту. А сейчас, когда мне труднее всего, ее нет рядом со мной, и я совсем не уверен в том, что она вернется и нам удастся воскресить то, что было так прекрасно и не похоже на все существовавшее до сих пор».
«Я не смогу его убедить, — думал Юзаля, уже смирившийся с этой мыслью, — он глух ко всем аргументам, к голосу рассудка, к тому, что от него могут потребовать. Он не признает никаких доводов, кроме своих. Он угорел от своей недоброй любви, ослеп и оглох. Мне не удастся переубедить его, хотя, откровенно говоря, я и сам не очень уверен в том, хорошо ли будет, если он изменит свое мнение. Ведь это по-своему прекрасное чувство и такое человеческое, достойное как сочувствия, так и зависти».
«Ты не прав, ты, чертовски симпатичный старикашка. То есть прав, но все, что ты говоришь, не относится ни ко мне, ни к Катажине, ни к нашему злочевскому мирку. Ты понимаешь, как сложен этот мир, ты сам это испытал, но по отношению к конкретному делу чуткость покидает тебя, остаются только принципы. — И сразу же после того, как он подумал об этом, его как обухом по голове, поразила мысль: — Ведь ты, Михал Горчин, в течение двух лет пребывания в Злочеве был именно таким! Сколько раз ты отгонял от себя всякие сомнения, даже если была хоть малейшая возможность оправдать человека, аргументы к его защиту, очень сомнительные и неоднозначные дела, которые в молчании одобряло бюро, а актив принимал с недоверием. А ты сам брался за следующее дело, боясь собственных мыслей».
Слова Юзали уже совсем перестали до него доходить, потому что все дальнейшие аргументы не были важны, собственно говоря, было важно не то, что он сказал, а то, что его слова высвободили в Михале. Казалось, что Юзаля подставил ему зеркало, в котором он наконец увидел себя, свои дела и решения, весь этот злочевский мир с самим собой на переднем плане в гротескной позе, твердо стоящим с широко расставленными ногами на гранитном пьедестале, с толпой людей, безуспешно пытающихся стянуть его на землю. Теперь Горчин уже не чувствовал страха, он поднял голову выше, выпрямился, равнодушный даже к этому ослепляющему свету, который снова на какое-то мгновение зажегся под черепом, чтобы сейчас же погрузить его в серый бесцветный мрак.
— Михал, что с тобой?! — Юзаля схватил его за плечо, потом заботливо приподнял его голову выше, потряс, видя пустой, отсутствующий взгляд. — Черт, ведь не подействовали же на него так эти две несчастные рюмки!
— Все в порядке, — сказал тихо Горчин. — Дело не в водке. Это было как удар в голову. Такой же блеск, как тогда в реке.
— Дурак я старый, ведь ты же болен. Посиди минутку, я поймаю какую-нибудь машину и отвезу тебя домой.
— Пойдемте ко мне, — сказал Михал Горчин. — Ну пожалуйста, пойдемте. Что я, впечатлительная девица, что ли!
— Не стоит. Лучше ты придешь ко мне, скажем, через неделю, в воеводский комитет, и мы закончим наш разговор, — не очень уверенно возражал Юзаля. Все, что в нем было человеческого, протестовало против продолжения разговора-следствия, он понимал, в каком состоянии находится Горчин, но, с другой стороны, этот диалог достиг такого предела искренности, создалась такая атмосфера, которая в будущем могла уже не повториться, — Горчин снова мог замкнуться в своей скорлупе.
— Поп свое, а мужик свое, — рассмеялся наконец Михал. — Перестаньте уж.
— Помни, что ты сам этого хотел, — уступил в конце концов Юзаля.
Они поднялись по лестнице. Свет, включенный ими внизу, погас. Михал, пошарив по шероховатой стене, нащупал какую-то кнопку. Однако он ошибся, зазвенел звонок. Горчин тихо выругался и только на другой стороне двери нашел нужный выключатель.
— Кто такой этот журналист? — Он начал рыться в карманах в поисках ключа. — Как его там…
— Валицкий. Пригодился парень, правда? — Юзаля замолчал, понимая, что Горчин хотел услышать совсем другое.
Валицкий действительно как с неба свалился. Когда Юзаля вышел, а вернее, выбежал в холл, чтобы позвонить на стоянку такси, Валицкий стоял около комнаты администратора и раздумывал, что делать дальше. Он просидел два сеанса в кино и еще чувствовал большой сумбур в голове, какой обычно остается после того, как насмотришься стрельбы и скачек в ковбойском фильме.
— Что случилось, товарищ Юзаля? — схватил его за руку Валицкий, первый раз увидев панику на обычно всегда спокойном и непроницаемом лице. — Там дерутся?! — попытался он пошутить.
— Мы сидели с Горчиным, и вдруг ему стало плохо. Я должен его отвезти домой. Какой там номер