После «Юстуса» повели меркатора на пинк «Энгельбрект». И Кемлянин весьма хвалил оба судна. С быстротой и точностью знатока он определил грузовместимость каждого из судов, угадал их ходкость и пророчил владельцам их непременный успех, если те, отказавшись от фрахтовых перевозок, займутся собственной торговлей, – тому приспело самое время: иноземный купец все больше опасается ходить в Нарву, единоземцы еще не освоили Восточного моря, как освоили Белое, а здесь, в ливонских землях, на стыке многих стран, все благоприятствует торговле, города же на торговле стоят и без торговли хиреют, – и как недужный, страдающий от удушья, ловит ртом воздух, так и города ливонские изнывают без тех товаров, к которым привыкли за многие годы благоденствия. Но Месяц разочаровал купца, сказав, что это судно, а именно – «Энгельбрскт», – уже не принадлежит ни ему, ни кому бы то ни было из его команды. Кемлянин развел руками: кто же сумел так скоро завладеть пинком?.. Тогда Месяц ответил меркатору его же словами: кто говорит «да!», слышит в ответ «да!»; и напомнил купцу, как тот однажды не поскупился и уступил нуждающимся добрую ладейку. Да, щедроты сполна вознаграждаются Господом – одной рукой дашь, но обеими примешь, а если откажешься от награды, так Он детям твоим даст в еще большей мере; откажешься сегодня слева, а Он завтра тебе справа воздаст – и знать не будешь; это второй простой закон: доброта, даже маленький ручеек ее, крутит колесо большой мельницы. Что это за мельница, всякий догадается без труда; и здесь же всякий согласится, что зло – вода темная, стоячая в яме, которая, быть может, бездонна, и такая вода не раскрутит колеса… С этими словами Месяц положил руки Кемлянина на руль «Энгсльбректа», а кормчий Копейка, стоявший тут же, расчувствованный, прослезился.
Вернувшись на «Юстус», выбили дно у бочонка с вином. Помещение капитана, расположенное на корме, было достаточно просторно для компании из четырех человек. Усадили Кемлянина на почетное место. Месяц сдвинул книги на край стола, датчанин Морталис принес кубки, а кормчий Копейка – целую корзину еды: вяленую рыбу, ливонский сыр, немецкие колбасы и российский хлеб. За этой, собранной на скорую руку, трапезой повели неспешную беседу. Вначале рассказали меркатору о своем нелегком пути, чем повергли гостя в совершенное изумление; Кемлянин сказал им, что путь их достоин подробного описания, наподобие известных всем «хожений», ибо содержит в себе немало любопытного и поучительного. Такое описание их пути, обычаев встреченных народов принесло бы несомненную пользу не только купеческому люду, но даже и многим высоким царским слугам, кои, не видав земель далее Александровской слободы, ворочают делами от Дерпта до Антверпена. Затем слушали самого меркатора и, в свою очередь, поражались изменениям, происшедшим в России, а кое-чему и ужасались. Так поведал Кемлянин о том, с какими злобой и тщательностью собачники-опричники разыскивали «заговорщиков», бежавших тогда с Соловков, как обшаривали они куст за кустом, камень за камнем берега Беломорья, как пытали народ, стараясь выявить сочувствующих, как тянули за языки, доискиваясь того пути, по которому бежали враги государевы. И столько они сил истратили на безуспешный поиск, и столько они излили желчи, жаждая расправы, что если бы поймали в тот год беглецов, то те не прожили бы и дня, растерзали бы их собачники у куста, у камня, тут же на берегу Белого моря, и до государя бы о том не донесли… Царство Иоанново из года в год все более погрязало в ненависти, грехе, крови. Виновные сбегали, безвинные страдали. Отсеченные головы, как лишние плоды, сброшенные ветками, страшно и бессмысленно перекатывались под ногами грозного государя. А государь все ходил и думал, ходил и думал, новые заговоры определял; попинывал Иоанн плоды своих деяний, головы лучших людей, преданных, умных, совестливых, – вталкивал сафьяновым сапожком в кровавую грязь; под каблуком сапожка царского трещали боярские переносицы. Давно уж превратилась Россия в царство мракобесия, где самым дальновидным сделался мертвый собачий зрачок, самым умным стал самый клевещущий, где совестью звался кровопийца, честью – царский лизоблюд, а правдой была голяк-метла – не метущая, но царапающая, выдирающая с корнями и сорняк, и добрый злак… И царь с годами переменился: все перемены его были в одну сторону – к жестокости!… Господин Месяц, говаривали, против государя слово молвить дерзнул. Как дерзнул, так с поездом в Соловки и отправился! Но это раньше было… А ныне он не отделался б Соловками – обнял бы дубовую плаху, вдохнул бы ее ужасный дух и подставил под топор загорелую шею… Смутно в России, никому не спокойно. Даже в самом глухом углу живет человек одним днем, не загадывая на завтра, потому что завтра, может статься, придет кромешник или нагрянет татарин да пылающим факелом сунет тебе в бороду. Один человек горевал, твердил на паперти: «Все сгорело, все ушло, одна душа и осталась». А люди говорили ему в ответ: «Радуйся, что хоть душа осталась». В городах да на большаках бродяги мутили народ, предрекали близкий конец света. Вот-вот, говорили, явится Христос, и тогда всем вам, грешным, откроется судилище. Из года в год ожидали пришествия; то боялись кар небесных, то злились на лгунов, верили, молились, каялись, а пришествия все не было. Опричники устраивали на пророков облавы… Не было покоя на Руси. Сам воздух стал напряжен и душен, он словно обратился в некий студень. Никто не ждал от будущего добра; землекопы загодя копали могилы; плотники, оставив иную работу, во множестве сколачивали гробы и кресты. Кто что имел – прятали в землю. Тот человек на паперти вопрошая: «Разве душу упрячешь в землю? А ведь душа, если она чистая, – не главное ли богатство человека?..» Все это были страхи закабаленных людей. Из кабалы их исходили и их главные грехи; кабала унижала человеческий дух и делала из людей стадо животных. Возле этого мятущегося беспокойного стада ощущалось присутствие великого Некто. Опричники говорили, что это сам Бог, Пантократор, Судья. Но находились умные люди, которые понимали, что Бог не ищет унижения для человека; испытаний – да. Бог жалует любовью человеческую душу и быстро находит для нее милосердие и медленно ищет кару. В той фигуре великого Некто умные люди угадывали царя, и, может, не столько его, сколько его идею! Иоанн был упрям, свое гнул; любил брать, не любил отдавать – тем самым зачинал песнь для российских правителей будущих: чтоб от Кремля до тридевятого царства, от моря и до моря, от лютеран до язычников простиралась единая вечная Россия; костьми выкладывал свой путь, заслоны сокрушал мечом да порохом – кровушка, кровушка по обочинам текла, а царь, знай себе, шагал и думал, шагал и думал; где мечом взять не мог, брал хитростью, где не бралось хитростью, там искал женитьбы. Трудная натура: себя любил и себя же более других изматывал молебнами и постами, тонко чувствовал, а веселился грубо, свое отечество превыше всех иных ставил, но родословную возводил к кесарю Августу, мыслями высокими жаловал бумагу и тут же потакал собственным низменным страстям, жизнь свою посвящал России, Россия же его проклинала. Время было непростое, и народ российский не прост. В иное время да при ином народе, может, и Иоанн был бы другим. Однако не доводилось монарху выбрать. Быть может, кто-то другой, поласковей, похлипче, пожиже, сломался бы на московском троне, а вслед за ним и сам трон пошатнулся бы. Но Иоанн был царь!… Он сам не раз говорил, что царствие его от Бога. Может, так оно и было. Иоанн ходил по роскошным московским палатам – ходил и думал, судил и приговаривал, жег, сек, топил, гноил, колесовал и молился, молился… А Россия стояла. И трон стоял – прочно, как плаха.