Эти священные слова, а может, и голос – возвысившийся человеческий голос, сумевший перекричать бурю, – очень поддержали всех дрогнувших духом. И даже море и небо немного поутихли, хотя все еще продолжали наводить страх; и неведомо откуда явилось во мраке нежное голубоватое сияние – природа его не была ясна, но свет этот не исходил ни от фонаря, ни от факела, ибо освещал слишком большое пространство – от морского дна до самых высоких туч. Люди не знали, что им ожидать от этого необычного, невиданного явления, однако волшебный свет в непроглядном мраке был так прекрасен и притягателен и нес в себе столько покоя, что все, кто его видели, не могли отвести от него глаз и забыли про недавние страхи; море же вокруг «Юстуса» почти совершенно успокоилось, и только приглушенный гул напоминал о том, что вне досягаемости голубого сияния буря продолжается с прежним неистовством.
Свет приближался и постепенно принимал очертания некоей бесконечной вереницы, тянущейся по поверхности моря. Голубые лучи, словно живые, двигались в разных направлениях и выхватывали из темноты то, что не разглядишь и при свете дня, – далекие земли, покрытые лесами, чужие города, людей, животных… – все это в огромных размерах было представлено на небесах, и это можно было рассматривать с такой же легкостью, с какой смотришь на сценки бродячего уличного театра. На палубе «Юстуса» стало так светло, как будто пришел солнечный полдень, и всякий мог бы здесь, на малом пятачке посреди мрака и бушующего моря, без затруднений читать Библию. Но никому это не приходило в голову, ибо все, что написано в Библии, картина за картиной возникало в небесах: далекие южные страны, дворцы и лачуги, цари, пророки, чудеса и знамения, битвы, рождение и смерть, радости и горе…
– Смотрите! Корабли!… – воскликнул кто-то из команды.
Голубое сияние очень приблизилось, очертания вереницы еще более прояснились, и стало видно, что это не что иное, как несметное множество следующих друг за другом судов – от древних ладей и старинных галер до коггов, каравелл и галеасов. Суда эти, словно напитанные тайным составом, приготовленным колдуном или алхимиком, сами по себе источали свет. Отсюда и исходило волшебное сияние. Медленно и скорбно, под всеми, способными работать, парусами, слегка кренясь и покачиваясь на волнах, корабли проходили мимо «Юстуса» строго на север. Россияне и эрарии с замиранием сердца смотрели на них. Некоторые из судов оказывались так близко, что можно было рассмотреть их в подробностях, вплоть до волокон в канатах или царапин на древесине. Здесь были корабли со всех берегов Восточного моря, под флагами почти всех городов – торговые и военные, одни совершенно невредимые, другие до крайности разбитые, с зияющими дырами в бортах, с обнаженными ребрами шпангоутов, обугленные, переломленные надвое, поросшие водорослями, облепленные илом, с пушками и без пушек, с командой на палубе и без… То, что тут названо командой, наводило на россиян и эрариев особый трепет, ибо давно уже не имело ничего общего с живыми людьми: где-то жалкие останки, кучки праха на скамьях для гребцов, где-то страшные, потерявшие человеческие формы трупы, а где-то скелеты, отмытые морем до белизны; были и полуистлевшие одежды на лопатках и ключицах, клочки волос, чудом держащиеся на черепах, крабы, выглядывающие из мертвых глазниц, водяные змеи, свившие себе гнезда там, где когда-то стучало горячее сердце, а еще – старинные сапоги, облепленные рыбьей чешуей, ржавое оружие, застрявшее в костях, медузы, сосущие мозг; также видели рыб, косяками бьющихся в трюмах, и чаек, ставших обиталищем страдающих душ, – птиц с тревожными глазами. Еще видели невероятное количество сокровищ: злата-серебра, индийских каменьев, кораллов, жемчуга и янтаря, какие вперемешку с песком и древесной трухой валялись на кораблях повсюду… Все это в совокупности представляло собой ошеломляющее зрелище; и открылось оно команде когга внезапно, и долго держало ее в напряжении, – пока суда шли мимо, – час или два, сутки, может, двое… сбился счет времени, ибо столетия здесь протекали печальной рекой, – на север, под редкие звоны судовых колоколов и крики чаек, при свете Селены, накопленном морем в вечности…
Тойво Линнеус, повидавший за годы плаваний немало всяких чудес, сказал, что уже слышал о таком: море, всколыхнувшись, исторгает из своих глубин все затонувшие когда-то корабли. Отчего происходит сие возмущение, никому не известно наверняка, – как никому не известно, отчего внезапно пробуждаются вулканы и изливаются смертоносной огнедышащей лавой. Можно лишь предположить, что явления эти друг другу сродни и что причина, их вызывающая, кроется не в воле Господней, и не в происках дьявола, и не в дурном промысле морского или подземного царя, а в возникшем необычном положении планет либо в противоборстве не терпящих друг друга стихий – огня и воды – в недрах земли. Есть люди, полагающие, что море и суша никогда не остаются безучастными к человеческому злу, и если однажды они переполняются этим злом, то обязательно отвечают на него: суша – то огнем, то холодом, то засухой, то ливнем или градом, землетрясением, а море – штормами… Как бы то ни было, но от сильных штормов восстают со дна морского призраки и, сбившись в свой караван, взывают к силам добра об отмщении.
– И они избрали нас, – заметил штурман. – Не знаю, плохо это или хорошо. Одно знаю наверное: образ смерти не спешит расположиться по-хозяйски на палубе «Юстуса». Нам отпущено какое-то время, а до тех пор мы неуязвимы. И если мои догадки – правда, то даже этот невиданный шторм нам не страшен.
Далее Линнеус припомнил одну легенду, какую слышал на Готланде, – будто лет двести назад известному корсару, витальеру Клаусу Штёртебеккеру явились в море такие корабли; и после этого, действительно, он долгое время даже в самых жарких схватках, даже при значительном превосходстве противника не получал ни единой царапины и из самых невероятных передряг выходил победителем. Правда, пришло другое время, и подул противный ветер, и Штёртебеккер плохо кончил. Но это уже иная легенда… Трудно сказать, сумел ли Штёртебеккер поразить зло. Быть может, наоборот, зло сумело проникнуть в него, так как его деяния многим представлялись сплошным злом. Но таково уж было его ремесло: те, кого Штёртебеккер поражал и кто от него страдал, видели в нем воплощение дьявола.
Некоторые из эрариев подтвердили, что и в Любеке слышали легенды про Штёртебеккера и его неуязвимость: будто он один завязывал бой с десятками вражеских кораблей, а морская пучина и небесный огонь служили ему. Рассказывали: куда Штёртебеккер бросит горсть песка, в той стороне разверзаются водяные бездны; там же, куда он щепоть соли кинет, бьют одна за другой беспощадные молнии – и пока не разнесут в щепы все неприятельские корабли, не успокаиваются. Еще эрарии сказали, что Штёртебеккер владел таким богатством, каким, быть может, не владел целый Любек; а на груди – там, где всякий добрый христианин носит крест, Клаус Штёртебеккер носил ключ от Восточного моря и отпирал им янтарные хранилища морского царя, и с помощью его, словно рыба, опускался на любую глубину и проникал в трюмы судов, потерпевших крушение, – дышал же там так свободно, как будто находился не на дне морском, а где-нибудь на утесе над Рейном… Остров Готланд, служивший прибежищем Штёртебеккеровых кораблей, говорили, сплошь усеян кладами. У жителей Готланда в обычае похваляться, что остров их сложен из песчаников, известняков и корсарского золота.