К треугольнику добавилась еще одна сторона, и он на какое-то время превратился в четырехугольник. Новый участник истории — ФБР — становится оппонентом ЦРУ в оценке лояльности перебежчика американским спецслужбам. Нет единого мнения и в самой разведке, чьим достоянием по «праву первой ночи» остается АЕФОКСТРОТ, в течение двух месяцев превратившийся в сплошную головную боль для своих хозяев.
В раскаленных умах руководителей Советского отдела, поддерживаемых кем-то из Службы внешней контрразведки ЦРУ, рождается блестящая идея — подвергнуть перебежчика полной изоляции и, на жаргоне американской разведки, «потрясти», допросить с пристрастием. В 1978 году на заседании комиссии Конгресса по очередному расследованию убийства президента Кеннеди уже упоминавшийся Харт объяснил, что, будучи не в состоянии получить признание Носенко в дружественной обстановке, указанные руководители «решили поместить его в более спартанские условия и начать строгие допросы. Целью было создать ему психологический дискомфорт, запугать и вытряхнуть скрываемые секреты».
Идею довели до руководства разведки. Р. Хелмс, заместитель директора ЦРУ, считавший дело Носенко «костью в горле», встретился с заместителем генерального прокурора для обсуждения такого беспрецедентного предложения, а затем заручился поддержкой и самого генерального прокурора США Роберта Кеннеди.
Решение было принято. 4 апреля политический беженец Носенко, он же секретный источник ЦРУ АЕФОКСТРОТ, он же предатель КГБ Идол, был посажен на полиграф (детектор лжи) и без судебного разбирательства и приговора суда оказался в одиночном тюремном заключении, где провел свыше трех лет, а вообще в изоляции — четыре года и восемь месяцев.
Выступая в 1978 году в упомянутой комиссии Конгресса, Носенко делился воспоминаниями о своей изоляции, начиная с первой проверки на детекторе лжи, и дальнейшем общении с кураторами, которым он в 1964 году добровольно вверил свою судьбу: «Сотрудник ЦРУ начал кричать, что я лгу, и в комнату немедленно ворвались несколько охранников. Они приказали мне встать к стене, раздеться и обыскали меня. После этого повели наверх, в одну из комнат чердака. Там была лишь металлическая кровать, прикрепленная к полу. Никто ничего мне не сказал, сколько я буду здесь находиться и что со мной будут делать. Через несколько дней два сотрудника ЦРУ… начали допросы. Я старался сотрудничать и вечерами даже писал для них все, что мог вспомнить о КГБ. Допрашивали меня месяца два. Тон допросов был грубым и враждебным. Затем они перестали приходить. Меня держали в этой комнате до конца 1964 года или до начала 1965 года. Принуждали вставать каждый день в 6 часов утра и не разрешали ложиться до 10 часов вечера. Условия были очень плохие. Я мог пользоваться душем только один раз в неделю, раз в неделю мог бриться. Мне не давали зубной щетки и зубной пасты, кормили очень плохо. Я все время испытывал голод. Мне не разрешали ни с кем разговаривать, не давали читать. Не разрешали даже подышать свежим воздухом или посмотреть в окно. Единственное окно в комнате было плотно закрыто решеткой и шторами, дверь в комнату была обита железом, а за дверью меня стерегли круглые сутки два охранника.
Единственной мебелью в комнате была узкая кровать и электрическая лампа. Летом в комнате было очень жарко».
Действительно, трудно себе представить условия более спартанские, чем были созданы для АЕФОКСТРОТА кураторами из ЦРУ.
Такие действия ЦРУ по отношению к своему добровольному помощнику можно оценить по-разному. Все зависит от того, какие критерии положить в основу оценки. С точки зрения гуманизма — бесчеловечно. С позиций прав человека и юстиции — беспредел.
С профессиональной точки зрения — единственно правильный ход в той конкретной ситуации. Это мнение мое, как бывшего офицера разведки. Обычно, анализируя прошлые действия и зная их результат, мы нередко заявляем: «Нет, лучше было сделать так». Но даже сейчас, спустя 30 лет после тех событий, я не вижу альтернативы оперативным мерам, принятым нашими противниками в сложившейся обстановке. Попробую объяснить, почему я так считаю.
Пока перебежчик оставался на воле и постоянно находился в объятиях зеленого змия, работа с ним была бесполезна. Кроме того, он вскоре вообще мог впасть в состояние белой горячки и потерять человеческий облик. Поэтому представляется очень весомым аргумент, высказанный Р. Хелмсом в 1978 году в комиссии Конгресса, о терапевтическом эффекте изоляции, или, как пошутил по этому поводу один известный американский писатель, «создания отделения Общества анонимных алкоголиков в штате Виргиния».
Контрастный переход от доброжелательности к резко враждебному отношению в условиях заключения при угнетенной психике после прерванного затяжного запоя мог привести к «крушению» его легенды, если он действительно был бы подставой КГБ. Накопление информации в ходе систематических допросов с пристрастием, при которых ему задавались повторяющиеся и разнообразные вопросы на одну и ту же тему, тоже позволило бы проверить его легенду на прочность.
Изоляция обрывала связь между участниками (Центр — подстава) предполагаемой операции КГБ и лишала возможности ее корректировки и развития в нужном направлении.
Исключалось его бегство обратно, будь он подставой или искренним, но разочаровавшимся предателем.
Перебежчик становился недоступен ни для возможных враждебных акций со стороны КГБ (если он искренний изменник), ни для дотошных журналистов.
Заканчивая свои доводы в пользу принятой меры в отношении Носенко, хочу подчеркнуть, что, когда речь заходит о профессиональных, то есть технологических приемах деятельности спецслужб, включая разведку, надо иметь в виду, что они не всегда сочетаются с понятиями «гуманизм» и «законопослушание».
Кстати, в моей оперативной практике был похожий случай. Работа с перебежчиком из одной западной спецслужбы строилась по принципу «пятьдесят на пятьдесят» и скорейшего утоления информационной жажды. Вскоре в результате использования других возможностей стали очевидны мотивы его действительно добровольного перехода на нашу сторону. Но наряду с этим сообщаемые им сведения носили очень дозированный характер и явно не соответствовали его осведомленности. Прогресса в информационной отдаче не наблюдалось, и это нас весьма нервировало. Ведь как только противник узнает о том, что носитель секретов стал перебежчиком, он немедленно примет меры, чтобы сделать информацию, которой тот обладает, как можно более бесполезной для нас, что ставит под угрозу безопасность наших разведчиков, а иностранным агентам грозит лишением свободы, а то и жизни. Особенно обидно, когда носитель секретов сидит перед тобой и выталкивает их из себя, несмотря на все твои старания, в час по чайной ложке. Сидишь, улыбаешься ему — он ведь доброжелатель, а хочется крикнуть: «Давай быстрей, там моих друзей, может быть, уже обкладывают!» Мы наконец не выдержали и предложили руководству вариант, правда, не такой жесткий, как у ЦРУ с Носенко, но тоже с изоляцией и не с опросами, а с допросами. Высокое начальство думало, думало, но предложение не приняло. Постепенно источник «раскочегарился», но оперативная ценность информации за это время уменьшилась.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});