Дезертиру можно было считать, что бегство удалось. Измена Родине из тайной превратилась в явную. Во внутренних оперативных документах КГБ появилась новая кличка — Идол.
В результате измены Носенко образовался равнобедренный «любовный» треугольник. В его основании был индивидуум. Две боковые стороны представляли собой могущественные спецслужбы, огромные бюрократические структуры двух, мягко говоря, не очень дружественных между собой держав. Треугольник был подвижным, каждая его сторона жила и действовала в соответствии со своими интересами и образом мышления. Его своеобразие заключалось в том, что ни одна из сторон этой «фигуры», как правило, не знала, что в данный конкретный отрезок времени делают две другие.
Став дезертиром, или, как тогда говорили о перебежчиках с Востока на Запад, «выбрав свободу», Носенко мог предполагать, но не знал, какие меры принимает КГБ после его измены. Неизвестны были ему и планы его гостеприимных хозяев, от которых теперь полностью зависела его дальнейшая судьба.
В КГБ в тот момент не представляли, что Носенко совершил предательство еще в 1962 году, а бегство — уже второй шаг на этом пути. Комитет не знал, каков точный объем секретной информации, переданной предателем противнику, и как ЦРУ намерено распорядиться этими сведениями. Не было известно и отношение американской разведки к перебежчику, насколько она доверяет ему, как намерена использовать его в будущем — в качестве консультанта, вербовщика или участника активных мероприятий.
ЦРУ, в свою очередь, стояло перед дилеммой: кто перед ним — «искренний» предатель или «перебежчик по заданию», то есть подстава КГБ. Если это подстава, то какова цель или цели такой операции, что из переданных Носенко сведений является направленной информацией, а что дезинформацией.
Пожалуй, проще всего сформулировать свои задачи в сложившейся ситуации было руководству КГБ. Налицо факт измены одного из руководящих сотрудников контрразведки. Значит, главное — осуществить комплекс мер по локализации провала и максимальному снижению нанесенного службе ущерба.
Из беседы с В.Е. Семичастным, в тот период председателем КГБ: «Вопрос. Владимир Ефимович, какова была реакция в КГБ и в государственном руководстве на измену Носенко? Ответ. Сахаровский доложил мне, что в западной прессе прошло сообщение о том, что Носенко попросил политического убежища, находясь в составе советской делегации в Женеве. Было известно, что накануне ухода он звонил домой и уточнял дозы лекарств, которые должен был приобрести для дочери, страдающей астмой. По каналам МИДа сообщил также какую-то информацию для своего отдела, где являлся заместителем начальника (Второго главного управления. — О.Н.). Первичная информация об обстоятельствах ухода сводилась к тому, что Носенко вел работу с какой-то дамой как объектом изучения и возможной вербовки. Но, по словам Сахаровского, она сама его изучала. Якобы в тот же вечер, после звонков в Москву, Носенко уехал с ней в ресторан за границей Швейцарии, а затем оказался на базе ВВС США на территории ФРГ.
Все произошедшее было для нас как гром среди ясного неба. Дело было очень серьезным, оно не просто взволновало нас всех, но, пожалуй, привело в шоковое состояние. Настроение во Втором и в Первом главных управлениях было не из веселых. В ЦК я сразу докладывать не стал, пока не поступили на наши запросы ответы из резидентур. Получив их, позвонил Хрущеву, доложил, что может быть серьезный ущерб, поскольку Носенко много знал — проработал в КГБ одиннадцать лет. Высказал версию, что, возможно, его «увели», но, скорее всего, он ушел сам. Новые сведения доложим дополнительно. В ответ Хрущев заявил: «Разберитесь как следует, что произошло. Вы же подводите страну, он ушел не просто как ваш, но как работник под крышей другой организации. Разберитесь во всем и доложите». После устного доклада пошла записка в ЦК с информацией по нему.
Все это время мы с Сахаровским обсуждали, как снизить ущерб от измены, локализовать провал, сколько оперработников, которых знал Носенко, придется отзывать из резидентур, и другие меры. Во время этих обсуждений родилась идея предложить Хрущеву направить президенту Джонсону за его подписью письмо с просьбой возвратить нам Носенко, сославшись при этом на то, что просит об этом его престарелая мать, что отец его был весьма заслуженный человек.
Эти тревожные для нас дни совпали с проведением очередной сессии Верховного Совета. Я решил подойти к Хрущеву в перерыве одного из заседаний, на которых я присутствовал. Я прошел в комнату отдыха для президиума, расположенную за сценой. Все Политбюро находилось там, расположившись небольшими группами и ведя беседы между собой. Хрущев тоже стоял там, рядом с ним стоял Микоян. Я подошел к ним и обратился к Хрущеву: «Никита Сергеевич, по этому тяжелому событию, связанному с делом Носенко, помимо всех предпринимаемых нами мер мы хотели предложить вам обратиться с письмом к президенту Джонсону, чтобы попросить его возвратить Носенко в Союз». Хрущев выдержал паузу, лицо его на глазах побагровело, он весь напрягся и ответил: «Ты обосрался, сам и отмывайся, я не хочу и не буду этим говном заниматься.
Вы страну подвели. Мы тебя послали в органы, чтобы почистить там, там много было еще…». Хрущев после моего предложения был очень накален, в выражениях совсем не стеснялся.
Меня последнее заявление Хрущева тоже задело, и я не удержался, чтобы не возразить: «Никита Сергеевич, не могу же я свою работу начинать с чистки сыновей министров…». Тут Микоян, стоявший рядом и все слышавший, неожиданно вмешался в разговор: «Может, дадим ему кого-то из ЦК, кто будет заниматься кадрами, а он сосредоточится на руководстве оперативной работой». Я опять бросил реплику, зачем же мне еще кто-то из ЦК, когда я сам член ЦК. Хрущев в это время повернулся к Микояну и раздраженно бросил: «Что ты суешь свой нос в любую щель, что ты суетишься!» Но Микоян не унимался: «Но при Дзержинском ведь так было…». «Ну, что ты сравниваешь, ЧК тогда только создавалась…», — возразил Хрущев. Короче говоря, Хрущев однозначно дал мне понять, что он вмешиваться в это дело не намерен и чтобы разбирались сами. С этим я и вернулся на свое место в зал. Перерыв закончился, и заседание продолжилось. Спустя 20–30 минут ко мне подошел сотрудник охраны и, наклонившись, сказал, что меня ждет у себя Хрущев. Я покинул зал, перешел площадь от Большого Кремлевского дворца к административному зданию, где был расположен кабинет Хрущева как премьера. Он был в кабинете один и встретил меня словами: «Ну что, влетело?..» Видно было, что он уже отошел и разговор пойдет по-деловому. Я ответил: «Никита Сергеевич, ну, я сейчас приду в комитет и тоже устрою нагоняй, и что будет? Пойдет все по цепочке сверху донизу, все задергаются, а толку… Мы ведь ведем тайную войну, будут успехи, будут потери, в том числе и в личном составе. Вот и сейчас в результате этого дела нам придется вывести из боя около 400 человек». И уже совсем примирительно он сказал: «Ну ладно, ты дал глупое предложение, и я погорячился. Давай занимайся этим делом. Постарайся сделать так, чтобы было поменьше потерь». Я все рассказал о наших мерах, проверке обстоятельств предательства, отзыве из-за рубежа работников, известных Носенко. Зашел разговор о семье, в которой рос Носенко. Обстановка в ней, если можно так выразиться, была своеобразная. Отец (министр судостроения) играл с сыном-подростком в бильярд на деньги, мать имела любовника-генерала, о чем сыну было хорошо известно. Из всех учебных заведений, в которых Носенко-сын учился, его выгоняли, несмотря на вмешательство отца. В КГБ он попал по ходатайству отца, по протекции бывшего председателя Серова. Очевидно, ясно, как он дорос до своей высокой должности в контрразведке. Как я помню, расследование по предательству Носенко вели Чистяков — это Следственный отдел КГБ — и Сахаровский, начальник Первого главного управления».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});