Глава 15. Никифорова
Разговор прервался сам собой, Саша так и не успела выразить своего нежелания проводить досуг вместе с Эллой, и та сочла её молчание за безоговорочное согласие, и просияла.
— Папенька, а вот и Александра Ивановна, ты ведь хотел её поблагодарить! — напомнила она, подходя к отцу, и беря его за руку. Викентий Иннокентьевич остановился, посмотрел на Александру каким-то странным взглядом — непонятно, одобрительным или, наоборот, но ничего не сказал, только кивнул в знак приветствия.
Князь вышел вперёд, и, взяв Александру за руку, ещё холодную после ледяной воды, с почтением поцеловал, словно она была принцессой крови, или даже королевой, к примеру. Это заставило её смутиться, и невольно улыбнуться.
— Милая Александра Ивановна, спасительница! — с чувством проговорил князь Караваев. — Что бы мы делали без вас, дорогая вы наша! Я уже выразил господину Воробьёву моё безоговорочное восхищение вами, теперь, позвольте высказать их вам лично! Вы просто чудо, девочка моя, вас сам Господь послал моей Любушке! Наша благодарность вам не знает границ! — И тут же, не меняя тона, спросил: — Сколько вы хотите? Тысячу? Две тысячи?
Александра непроизвольно открыла рот, но потом вспомнила, что это совсем неэтично, и расстроилась ещё больше, чем из-за предложения Бориса Егоровича.
— Вы это серьёзно? — На всякий случай спросила она, вновь возвращаясь в мыслях к этой бессмертной истине: увы, всё измеряется в деньгах. И, увы, богатые до последнего убеждены, что бедным от них нужны исключительно деньги.
Деньги, деньги, и больше ничего.
Но Борис Егорович истолковал её изумление по-своему, и, несмотря на то, что Элла вот уже несколько секунд дёргала его за рукав, призывая ради всего святого не продолжать эти оскорбительные речи, с гордостью произнёс:
— Конечно, для вас это огромные деньги, но для меня это ничего не стоит, поверьте! Жизнь моей Любушки дороже всего на свете, и…
— И поэтому вы с лёгкостью оценили её в две тысячи рублей? — Из последних сил стараясь не выйти из себя, перебила его Александра. Караваев ожидал чего угодно в ответ, но только не дерзости, поэтому растерянно замолчал, наконец-то обратив внимание на то, что дочь отчаянно тянет его за рукав.
Воробьёв тоже спохватился, вспомнив о своём царственном госте:
— Александра, что ты себе позволяешь?! Смени тон!
— Всё в порядке, доктор, — покачал головой Борис Егорович. — Может, я и впрямь ошибся… к чему мелочиться! Вы правы, Александра Ивановна. Две тысячи: это слишком грубо! Предлагаю пять!
И он ещё улыбнулся, и развёл руками, этим широким жестом демонстрируя свою щедрость, вкупе с безграничной благодарностью.
— Господи боже! — Прошептала Александра, удивляясь, увы, не огромной сумме, а кошмарной ограниченности восприятия бедного князя. — Ваше превосходительство, да не нужны мне ваши деньги, я у вас и копейки-то не взяла бы за такое. Это же не ради денег, это… Впрочем, кому я это объясняю? Прошу меня извинить! — Совсем уже печально добавила она, и, сделав изысканный реверанс, на кои была большая мастерица, развернулась на каблуках, и быстрыми шагами направилась прочь.
И только тогда князь спохватился.
— Я… я, Господи, я настолько обидел её?! — Воскликнул он, расстроенный своим поведением.
— Ну, разумеется, папа! — Вскричала раздосадованная Элла. — Она же от всей души помогала, а вы сразу швыряться деньгами!
— Но я же хотел как лучше… — Растерянно пробормотал князь.
— Ваше благородие, не принимайте близко к сердцу. У Александры сложный характер… прошу прощенья, я должен вернуться к своим обязанностям. — Воробьёв низко поклонился его превосходительству, поцеловал руку Элле, вполголоса начавшей обвинять дорого батюшку в недопустимом поведении, и направился следом за Александрой.
Эта сцена, разыгравшаяся в коридоре, ему весьма не понравилась. Во-первых, с практичной стороны, Караваев мог бы передать деньги ему самому, а уж он бы, несомненно, отдал бы Александре некоторое их количество, в знак благодарности. Пять тысяч, подумать только! А она ещё отказалась, да с таким видом, как будто подобные деньги зарабатывает чуть ли не каждый час! — и, как будто, её это и впрямь до глубины души оскорбило! Да и потом, не знала она, что ли, с кем имела дело? Караваев Борис Егорович — это вам не министр Гордеев, хотя некоторые сказали бы, что они друг друга стоили. Но если Иван Кириллович умудрялся проделывать свои тёмные делишки тихонько, без лишнего шума, то Борис Караваев делал всё — и хорошее, и плохое — громко, с помпезностью, едва ли не заваливая город афишами о своих деяниях. До сих пор вспоминалось, как бесследно исчезли двадцать человек рабочих с его завода, о которых знали наверняка, что они затевали бунт… а потом так же внезапно отыскалось двадцать утопленников, подходящих и по возрасту, и по описаниям, но вот полицмейстер, лучший друг Бориса Егоровича, развёл руками и назвал это «совпадением». Личности не опознали, исчезнувших рабочих признали пропавшими без вести, а дело найденных утопленников закрыли прежде, чем успели опросить первых свидетелей. И Караваеву всё сошло с рук. Увы, случаев таких было не менее сотни, Викентий Иннокентьевич мог без труда вспомнить ещё несколько, леденящих кровь.
А она с ним так разговаривала! Точно он — зазнавшийся мальчишка, которого нужно немедленно поставить на место! Господи, да как у неё язык-то повернулся?
Вторая причина расстройства Викентия Иннокентьевича заключалась в том, что в глубине души, увы, он понимал и поощрял её. И в этом её «я не возьму ваших денег», и в горящих глазах, и в том, как она гордо вскинула голову, когда пронесла свою тираду — во всём этом виделся её отец, Иван Фетисович.
Папина школа, чтоб её! А лучше бы пошла в мать, девушке это как-то сподручнее, раздражённо думал Викентий Иннокентьевич. Принимала бы дорогие подарки, улыбалась бы всем без разбору, флиртовала бы с молодыми дворянами, и, глядишь, вышла бы замуж за какого-нибудь достойного паренька, и перестала бы быть обузой для Гордеева. Бедный министр весь уже извёлся, не зная, как безболезненно избавиться от этой девчонки — а с ним извёлся и Воробьёв, которому, в отличие от Ивана Кирилловича, важно было оставить Сашеньку в живых. Он ведь любил её, всё-таки.
Но деньги, конечно, он любил больше.
Третья и самая главная причина жутчайшего недовольства Викентия Иннокентьевича заключилась в его вынужденном отсутствии в собственном кабинете, где, прямо на столе, на самом видном месте, лежало то самое дело, которое он с таким трудом раздобыл для Гордеева. Он сам готов был забыть, кто такой Караваев, и послать его к чёрту открытым текстом!