Что-то он ещё хотел добавить к этим своим мыслям, но не вышло — как громом поражённый, он остановился, так и не дойдя до своего рабочего места.
Стол был пуст!
Но как же так?
То есть, принесённые ещё вчера папки с историей болезни Никифоровой и Владимирцева всё так же лежали на прежнем месте, но дела Юлии Волконской среди них не было! Окончательно потеряв голову, Викентий Иннокентьевич кинулся к столу, и принялся раскрывать эти папки, перебирать листы и швырять их на пол — как будто бы дело по ошибке могло затеряться там! Потом, сам не зная зачем, он начал выдвигать ящики, в поисках злосчастных документов, но и там ничего не было.
Потом он дошёл до того, что бросился к сейфу, а вдруг, он уже положил дело туда, и просто забыл об этом? Пугающая пустота в нише под его ладонью краше всяких слов говорила ему о полнейшей безнадёжности, стремительно смыкающейся вокруг него.
«Саша сказала, что Волконский сегодня был здесь», вспомнил он, и сердце его замерло.
Если кто и мог осмелиться взять дело из его кабинета, то это только Михаил Иванович. С осознанием этих простых истин, Воробьёв схватился за голову и застонал в голос.
Гордеев убьёт его теперь.
Это была катастрофа.
…А вот Марья Станиславовна оказалась очень даже ничего! Совсем не такой, как её представляла себе Сашенька, наслушавшись рассказов Веры и доктора Воробьёва. Это была маленькая, иссушённая старушка, выглядящая вовсе не на девяносто семь, а на все сто двадцать пять, а то и сто двадцать шесть с небольшим. Её худощавое лицо, сплошь изборождённое морщинами, покрывали тёмные старческие пятна, а вот на удивление чистые, голубые глаза блестели довольно живо, хитренько. Беззубый рот растянулся в улыбке, и низкий, скрипучий голос, с любопытством произнёс:
— А это кто же у нас? Новенькая сестричка? Подойди поближе, красавица, дай-ка Марья Станиславовна тебя получше рассмотрит! Ну, мне шестьдесят лет всё-таки, зрение совсем ни к чёрту стало…
Сашенька послушно подошла, встав под солнечные лучи, щедро бьющие в распахнутое окно. И красивые голубые глаза старушки Никифоровой тотчас же увлажнились.
— Ох, до чего волосы у тебя роскошные! Так и блестят! Чистый огонь! И характер, поди, такой же?
— Вот уж не знаю, — проворчала Александра, снова страшно недовольная тем, что кто-то снова обратил внимание на необычный цвет её волос. — Меня зовут Александра Тихонова, я ваша медсестра. Личная, так сказать. Располагайте мною, как пожелаете! А я с вашего позволения закрою окно, иначе просквозит. Солнце обманчиво тёплое, так что лишний раз на него не надейтесь, пока лето не наступило.
— Экая заботливая! — прокомментировала Никифорова. — Ну закрой, закрой, коли считаешь нужным. И подойди поближе, сядь, я на тебя погляжу. Хорошенькая ты. Замужем, поди?
— А что, у вас тоже есть сын или внук, за которого меня хотите просватать? — смеясь, спросила Александра. — Совсем недавно была у меня пациентка, купеческая жена, за сына своего хотела меня отдать!
— Так то ж купчиха, а я-то с титулом! — важно отметила Никифорова, подняв крючковатый, костлявый палец. — Моё-то предложение позаманчивей будет, а? Так замужняя, или не успела ещё?
— Ещё нет, — созналась Александра, и, по просьбе Марьи Станиславовны, подошла ближе, но стульев в комнате не нашлось, и сесть ей было некуда.
— Садись прямо сюда, на кровать, — разрешила старушка, похлопав рабочей рукой по свободному месту рядом с собой. Александра осторожно присела, стараясь на всякий случай держаться подальше от подушек, мало ли?
Но Никифорова, похоже, была и впрямь всерьёз заинтересована, и обличать свою персональную сиделку в воровстве пока не спешила.
— Лет сколько? — требовательно, как на допросе, произнесла она.
— Скоро будет девятнадцать.
— Кто твои родители? Из простых?
А это как сказать, с усмешкой подумала Александра, но в ответ всё же согласно кивнула.
— Мать, отец — живы?
— Мать жива. Отец… отца забрали на фронт, — сказала она, решив ничего не говорить про пришедшую недавно похоронку. Не верила она в её подлинность, не верила и всё тут!
— Сочувствую, — очень искренне произнесла Марья Станиславовна. — У меня муж мой второй в русско-турецкую сгинул. Призвали… пошёл, разумеется, а как было не пойти? Ох, как я его сдерживала, уговаривала, плакала, проклинала, сапоги целовала… а ведь всё равно ушёл! Мужчины, они ведь такие… играют в свои игры, к нашим мольбам глухи! Так и не вернулся, ни живым не нашли, ни мёртвым. Может, в плен попал. А может, и ещё что. Объявили моего Петю без вести пропавшим, а меня — офицерской вдовой. Вот какая история.
— Это очень грустно, — прокомментировала Александра, ещё раз искренне порадовавшись, что хотя бы её Серёжа оказался далеко от этого.
— Но этим, конечно, я ни в коем случае не хотела сказать, что и твоего батеньку ждёт та же участь. Упаси Господь! Многие ведь живыми возвращаются. Конечно. Будем надеяться, и молиться. Хочешь, я за него тоже помолюсь? У меня иконка есть… не иконка даже, а ладанка. От отца досталась: он во время Бородинского сражения её получил, умирающий солдат отдал: на, говорит, Станислав Георгич, мне не помогла, может, тебе поможет! Стала с той поры его верным талисманом: папеньку ни пуля, ни штык не брали, а ведь сколько людей тогда полегло! А перед смертью своей, двадцать пять лет назад, он мне её по наследству передал. Вот тебе, говорит, Маша, великая вещь, дар Божий, молись, только искренне, и обязательно сбудется. Волшебная вещь, что ты улыбаешься, думаешь, врёт старая Марья Станиславовна? А вот и нет! Как батеньку твоего звали? Вот увидишь: я помолюсь на своей волшебной ладанке, и он обязательно живым вернётся!
— Иван Фетисович его звали, — ответила Александра, и тотчас же поправилась: — Зовут!
— Иван. Ваня, стало быть, — важно повторила Никифорова. — Хорошее имя. Обязательно помолюсь за него! Ну, конечно, что он прямо завтра живой и здоровый к тебе явится — не обещаю, но что живым будет: это точно. С такой защитой его ничего не возьмёт, как и моего батеньку в своё время!
— Вы такая милая! — невольно высказалась Александра, а Марья Станиславовна рассмеялась: низким, шелестящим и скрипучим смехом.
— Аха-ха, милая! Меня, знаешь как, тут за глаза называют? «Старая карга», да-да! И эта ваша блондинка-вертихвостка, Вера Гурко, кажется? Своими ушами слышала, на слух-то пока не жалуюсь! — она стояла за дверью и говорила этому очкастому — «старая карга опять жаловалась на боль в пояснице»!
Сашенька не сдержалась, и расхохоталась в голос, а Никифорова вместе с ней.
«Это ж надо было так назвать Викентия Иннокентьевича!», думала Саша, заходясь в приступе смеха, и очень надеясь, что это не очередное преддверье истерики.