КОНРАД В СУМЕРКАХ
© Перевод П. Грушко
Конрад, Конрад, что ж ты, старина,По сырому саду бродишь дотемна?Трешь напропалую озябшие колени,Словно хочешь отогреть вешнее виденье —Лес Арденнский в памяти пробудить от сна.
В старческом загривке невралгия ноет,Булькает насосом Конрадова грудь,По щиколотку ноги в листве и перегное —Конрад, Конрад, об астме не забудь!
Толстые стены выведены ровно,Не поленья у него в очаге, а бревна;Теплые шлепанцы, трубка с табаком,Поджаренные хлебцы, масло, вдосталь чая.Жаль, спина у Конрада не совсем прямая,И глумится осень над бедным стариком.
Осень в наших краях — до чего пустынна!Не сыскать на земле ничего бедней(Даже под землею, где вода и глина):Как ботва намокшая, цвет у этих дней,Что, дымя в камине, не согреет дома,Как тряпье, истлевшее на сыром ветру;Лица у людей — как блеклая солома,Мокшая под ливнем, превшая в жару.
АНТИЧНАЯ ЖАТВА
© Перевод В. Топоров
Уже пожухнув, держатся листы.Настала жатва; чем богата нива?Горстями зерен, собранных ревниво.Страна стара; поля стоят пусты.И горсточка людей — сухих, как этиСкудные злаки; и одних на свете.
«Накаркает погибель воронье».Пусть чудится повсюду птичье пеньеЮнцам — презренье к смерти есть забвенье.А что она сулит нам? — Забытье.Терпенье — вот единственная вера.Все остальное — глупая химера.
А почему так тучен этот клок Земли? —«Здесь похоронены герои-Конфедераты, эту землю кровьюСмочили». — А! — Трубя в Роландов рог,Взыграла память старческая. В клетиСердец пересыпают лихолетье.
Охотники Роландов ритуалЕще блюдут. Их рог, их псы, их ружья,Их рыцарская праздность. И обложатЛису. И, уповая на финалНе меньше, чем они, она помчитсяКругами, как вакхическая жрица.
И все ж вначале жатва; желтизнаБронзовочасья Господа и поля —И зарожденье смертоносной пыли,Уже готовой опуститься наРастения, камения и лица.Мечтатели, пора поторопиться!
О юность голорукая, трудисьНад бронзой поля. Это изобилиеНедолгое, меж зеленью и пылью,Есть символ Богоматери. И мысльО том, что воздаянья по заслугамНет на родной земле, отринь с испугом
И в исступленье клятву прокричи:«Да будет град, и снег, и лед по рекам,Но недостоин зваться человекомТот, кто забыл, что вечно горячиЛучи любви небесной, и за сотнюЧрезмерных благ удел покинул отчий!»
И у Нее — морщины на лице.Но любит нас — сегодняшних, вчерашних,Мелькнувших, пусть на миг, на этих пашнях,Навек пропавших. Думай о концеСвоих трудов и дней в боях и брашнах —Бесстрашней думай. Думай о Творце.
ЧЕЛОВЕК, ЛИШЕННЫЙ ЧУВСТВА НАПРАВЛЕНИЯ
© Перевод В. Топоров
Дам растрогает твой рассказ:Как герой напал на колосса,Неприступного, как утес,И погиб, но не праздновал труса.
Знаю жалобней: как одинБлагородных кровей цыпленокС нежной юности до сединПопадал впросак, как ребенок.
Он заслушался птичьим пеньем,Он под солнечным светом взмок,Он природы своей не понял,Соответствовать ей не мог.
Ржали лошади от восторгаИ людишки от счастья жить,Он же морщился от касторкиЧеловечьей и конской лжи.
Панацеей была б женитьба,По, наслушавшись о любвях,Он испытывал к дамам, хоть быК самым ласковым, злость и страх.
Из невестиной спальни, критикЕе тайных сердечных ран,Он, холодный, как Лета, вытекВ Ледовитейший океан.
Где б он ни был — хоть в бочке меда,Хоть на небе седьмом — везде,И подавно среди народа,Был в отчаянье он. И где
Было помнить ему о крыльяхМилых ног и воздушных рук.Он бежал от нее, как кролик,И считал: это ловкий трюк.
Как античный певец на бронзе,Раздираемый на куски,Он пытался в стихах и в прозеВызнать имя своей тоски.
В ад отправленный, он не ведал,Ни зачем, ни хотя б за что,И в смущении проповедовалУбедительное Ничто.
Неожиданно и стремительноОн вернулся к своей судьбе —Для кого-то обворожительной,Для него — недурной собой.
Но в объятьях, в тепле, от таяньяБыл далек он, как никогда,И лелеял свое отчаянье,Как сорвавшаяся звезда.
АЛЛЕН ТЕЙТ
© Перевод П. Грушко
ПЛОВЦЫ
Место действия — округ Монтгомери, Кентукки, июль 1911 года
Кентуккских вод прохлада ключевая!С четверкой сорванцов к речной волнеСпешит малыш, от зноя изнывая,
Здесь лозы льнут к деревьям в тишинеИ у щеки лист лопуха ворситсяЛадошкой Навсикаи. Вновь во мне
Скупой слезинкой детство золотится,И, высохшие, ожили ручьиЛюбви и страха. Вновь былое длится,
И дрозд, качнувший ветку в забытьи,Насторожил под деревом тюльпаннымПружину мокасиновой змеи…
Тропа над плесом поросла бурьяном,С небес течет расплавленный свинец,И мы шагаем в полусне дурманном —
Билл, Чарли, «ниггер» Лейн (его отецБыл врач), тиликавший на флейте ГарриИ Аллен — я — прославленный пловец.
Сумах поник листвой, как на пожаре,Заждавшись подаянья облаков,И мы бредем в полуденном угаре
К воде, чей и в ночи не молкнет зов.Лейн закричал: «Передохнем немного!»И тут — глухою дробью — стук подков…
Одиннадцать гнались по краю логаЗа тем, кто изнемог и был темнейЩербатых плит у старого порога.
И как спешат подобием тенейЛунатики по скошенным карнизам,Когда инстинкт всех навыков верней,
Мы очутились у реки и низомБрели, от страха проглотив язык,По узкой тропке над потоком сизым —
Нам слух глазами стал. И вновь возникОтряд, но с ним не появился сноваТот, кто бежал. И я ослеп на миг,
Увидев это воинство Христово —Позором изнуренные тела…Потом тропа вдоль берега крутого
Пошла ровней и к бухте привела.Мы на песок присели сиротливо,Вода рябой прохладою влекла.
Но, словно водоросли в час прилива,Зашевелились волосы, и весьПоджался я, услышав, как с обрыва
Слова скатились — горестная весть,Как будто горсточка земли упалаВ могилу: «Это мертвый ниггер здесь».
Шериф, на явор опершись устало,Травинку отломил не торопясьИ, ковырнув в зубах, отметил вяло:
«Мы опоздали», — нехотя склонясьНад Мертвецом остывшим, чью сорочкуКровь запятнала и сухая грязь.
Слепень куснул удавленного в мочку.Шериф легонько голову носкомПодвинул, поместив ее на кочку.
Друзья бежали под уклон гуськом,И я был рад их бегству. Вечерело.Подъехал всадник. Спешившись, рывком
За ноги потянул большое тело.Набросив петлю на ступни, шерифК луке веревку привязал умело,
Труп изогнулся, будто был он жив,Напрягся — словно леска со стремнинойСражалась, уступая… уступив…
Шериф бранился, но тому причинойБыл не мертвец, а пыль, ее потокНад кавалькадой, мчавшей по пустынной
Дороге в городок. Я здесь не могОстаться дотемна! По теплой пыли,Босой, я припустил не чуя ног,
Как жаба, прыгал через рвы, в бессильеХватая воздух ртом, а сам глядел,Как всадники к суду свой груз тащили —
Труп, над которым, точно саван, рделЗакат, а пыль, клубясь, преображалаВ толпу три смутных тела. Я летел,
И с каждым вздохом в грудь вонзались жала.Потом один стоял, а головаБезликая на площади лежала…
Столь личная, когда была жива, —Отныне всем она принадлежала.Но плакала над нею лишь трава.
ОСЕНЬ