— Нам следовало бы поехать в Лиссабон, — предложила я Порфирио, когда мы встретились в вестибюле, — в этом городе слишком холодно.
Он лишь покачал головой и взял меня за руку. Мы погуляли пару часов по безлюдным улицам, прячась от ветра, который был таким холодным, что пробирал до костей. Пока мы гуляли, стараясь не говорить ни о чем важном, Порфирио рассказывал мне в деталях, используя профессиональные термины, обо всех зданиях, мимо которых мы проходили. Я не очень понимала, что он говорит, зато смогла оценить красоту эха, которое вызывал звук его голоса. В пути мы не перекинулись даже и полудюжиной фраз, а теперь музыка его голоса скрадывала мое молчание. Позднее, когда мы заказывали еду, я попыталась отговорить его сопровождать меня или, по крайней мере, оставить меня одну в Севилье, чтобы его не беспокоить. Быть в компании дяди не казалось мне слишком заманчивым, но он упорствовал, убеждая меня подождать и поговорить об этом после второго блюда. Так что нам осталось лишь одно — обсуждать достоинства и недостатки подаваемой нам еды. Я предполагала, что ужин не будет очень разнообразным, и потому не очень расстроилась, когда Порфирио повел меня в таверну за пять минут до девяти часов. Там хотя бы было тепло.
Официант принес нам бутылку мансанильи и бокалы, перед тем как дал меню. Вино было свежим, но первый глоток, вместо того чтобы согреть, напротив, бросил меня в холод. Таверна была полна людьми, которые болтали и смеялись, сидя на длинных деревянных скамьях. В одном углу напевал песню какой-то человек, сидя с закрытыми глазами. Мелодия была очень красивой, а голос певца звучал настолько нежно и приятно, что люди, за соседними столиками перестали разговаривать и просили у других тишины. Официант помчался выключать музыку, которая звучала до этого в заведении. Тот человек спел только две песни под нехитрый аккомпанемент постукиваний по столешнице — настоящую музыку дерева. Когда он закончил петь, тут же упал на пол, больше пьяный от вина, чем от восторга публики, которая радостно ему аплодировала. Только теперь я заметила, что бутылка, стоявшая на столе, пуста. Официант, который нас обслуживал и все это время стоял неподвижно, прислонившись спиной к стене и слушая пение, — было видно, какое неподдельное удовольствие оно ему доставило, наконец вернулся к жизни и заменил пустую бутылку на полную, прежде чем принести закуску. Пока мы ели, и эта бутылка опустела, потом еще одна, а когда на тарелках остались лишь золотистые крупинки муки — следы съеденной жареной рыбы, — опустела и четвертая. Первую треть пятой бутылки я заглотила, словно это была простая вода, но у меня не хватило сил выпить ее и до половины. Порфирио пил один, развлекая меня рассказами о разных пустяках, а я наблюдала за ним — давно я уж так не веселилась. Он казался более трезвым, чем я, но когда оплачивал счет, то ошибся в расчетах: с виноватой улыбкой он смотрел на купюру в тысячу песет, как будто не мог отличить эту купюру от пятитысячной, которую потом протянул официанту. Затем он посмотрел на меня и рассмеялся.
Мы вышли на улицу, я прижала Порфирио к стене и поцеловала. Эта идея пришла мне в голову после ужина, или, точнее, после того как я напилась и поняла, что мы с Порфирио, покончив с первой бутылкой, почти перестали разговаривать, поэтому, не боясь показаться странной, я начала открыто с ним кокетничать. Порфирио отвечал мне тем же, глядя на меня долгим взглядом, таким же, какой был у него, когда он рассказывал мне смешные истории об Альмансилье. С этого момента мы забыли, кто мы и кем друг другу приходимся, мы стали разговаривать так, словно хотели стать ближе друг к другу. Порфирио был только на десять лет старше меня. Фантастика, но он, впрочем, как и Мигель, — первый мужчина, к которому я почувствовала влечение…
Я, конечно, понимала, что не следует доводить ситуацию до конца. И эта разумная, но мучительная мысль сковывала неуверенностью все мои движения. Когда же мы встали из-за стола, я точно знала, что хочу с ним переспать, что я сделаю это.
* * *
Я лежала в постели на спине, понемногу приходя в себя, но все еще в забытьи. Блаженно улыбаясь, я сжимала левую руку Порфирио и покачивала ею в воздухе. Его безымянный палец был отрезан до основания, мизинец только сверху до первой фаланги. Указательный и средний пальцы были красивыми длинными, тонкими. Я сгибала их туда-сюда и пыталась представить, какой эта рука была прежде, до того несчастного случая. Порфирио молча позволял мне этим заниматься. Наконец я зажала его безымянный палец между своими пальцами, сильно его стиснула и начала вертеть им, словно он был неживым.
— Что ты чувствуешь? — спросила я нежно.
— Ничего.
Я обвела пальцем Порфирио вокруг моих грудей, потом провела им по своему телу до пупка и остановилась.
— А теперь?
— Ничего.
Я покрепче ухватилась за этот несчастный палец и наблюдала, как он медленно скользил по моему телу, следуя шлейфу тонкой линии, которая впадала в каштановую темноту, где я не хотела останавливаться. Я положила палец Порфирио себе между ног, удерживая его руку за запястье своей свободной рукой, посмотрела на него и снова спросила:
— Ты совсем ничего не чувствуешь? Ты уверен?
— Уверен.
— Ты можешь подумать, что я распутная… — пробормотала я, все еще не отпуская его.
— Не думай так. Почти все делают то же самое.
Я рассмеялась, и Порфирио вместе со мной. Теперь я прижалась к нему, мой нос почти касался его носа. Я поняла, что желание ласкать себя его увечным пальцем было предопределенным эпилогом того странного случайного секса, но в тот миг я об этом не сожалела. Порфирио, улыбаясь, поцеловал меня в лоб, превращаясь в нежного младшего брата моей матери, «половинку» моего первого платонического жениха. Я почувствовала легкое огорчение, моя боль словно лишила меня сил, и мне пришлось приложить немалое усилие, чтобы снова улыбнуться.
— Объясни мне одну вещь, Порфирио. Почему меня бросил Фернандо?
— Я этого не знаю, Индианка, — ответил он почти шепотом. — Клянусь тебе, я не знаю.
Когда я проснулась на следующее утро, то почувствовала жуткую пустоту. Мне казалось, что я все еще сплю, что я стала частью галлюцинации, потому что явственно ощущала, как мои пальцы стали полыми, в моей голове стало пусто, а мой мозг, казалось, исчез — от него осталась только сморщенная и скользкая оболочка, в которой ничего не было, кроме пустоты. Я встала с постели, умылась, почистила зубы, оделась и вышла из комнаты, как будто кто-то вел меня. Я чувствовала себя заводной куклой. С полным сознанием того, что разум покинул меня, я опустошила две чашки кофе с молоком, гренки и жаренные в масле крендели, таявшие во рту. Порфирио сидел напротив, он читал газету и не поднимал на меня глаз. Я должна была проверить, осталась ли у меня хоть какая-то лазейка, чтобы пробудить в себе интерес к миру, я искала средство, которое помогла бы Порфирио понять, как плохо я себя чувствую.