Я не успела закончить эту фразу. Бабушка с удивительным проворством вскочила с софы, сделала два шага и залепила мне пощечину.
* * *
Затем, повернувшись ко мне спиной, начала собирать свои вещи, взбила подушки на софе, вытряхнула пепельницу, собрала табак в мешочек, потом пошла в кухню и вернулась со стаканом воды. Такова была ее манера наказания. Бабушка сказала, что пора идти спать. Я тоже поднялась, подошла к ней и обняла ее, пробормотав извинения, которые не стоили мне труда, потому что я не чувствовала себя виноватой.
— Мне жаль, бабушка, мне жаль, — пробормотала я, а потом солгала: — Не знаю, почему я это сказала.
— Не важно. Ты еще слишком маленькая, чтобы отдавать себе отчет в словах. И ты прости меня. Я не должна была бить тебя, но я не могла вынести эту фразу. Я не могу ее слышать, я всегда очень нервничаю… Мы с твоим дедушкой шутили на эти темы, смеялись над легионерами, но никто не кричал: «Да здравствует смерть!» Мы говорили: «Мы достойны победить в войне». Понимаешь теперь, какими мы были осторожными.
Обнявшись, мы дошли до двери в гостиную.
— Он ведь бросил тебя, так? — сказала я себе, думая вслух.
— Да, он сделал это. Когда Маргарита рассказала мне, что произошло, я вышла на улицу и начала его искать, но безуспешно. Повсюду была страшная паника, все вокруг кричали, раздавались выстрелы, стихийно создавались отряды, никто не знал, что делать, как спастись. Я не понимаю, как он смог проскользнуть через эту сутолоку… Я старалась увидеть его, только увидеть, но не преследовать. Потом я вернулась в дом, для меня тогда это был длинный путь, я не устала, это я точно помню. Я и сейчас не могу представить, как я прошла там, будучи на шестом месяце беременности, и не устала, не знаю, не понимаю. Улицы были пусты, но я встретила двух или трех человек, которые посмотрели на меня словно я сумасшедшая, потому что у меня началось кровотечение, подол моей юбки был в крови. Я шла, оставляя за собой кровавые следы, но я ничего не чувствовала, ничего. Было страшно, все спасались бегством. Сирены оглушительно выли, но бомбардировки не было. Но я знала, что сейчас передо мной разорвется бомба. И вот теперь я упаду на землю и умру… Но никакая бомба меня не разорвала, я дошла до дома. Маргарита уложила меня одетую на кровать, потому что у меня не было сил раздеться. Я долго плакала, а потом заснула и проспала целых три дня. Думаю, что мне что-то дали выпить, какое-то успокоительное, чтобы я выспалась, потому что было трудно спать в таких обстоятельствах. Я проснулась, было темно, я не знала, с какой стороны балкон, день сейчас или ночь, я была без сил, хотела спать и снова заснула… Проснулась я на рассвете, услышала крики и песни, вокруг ездили машины, я слышала шум моторов, эхо от которого разносилось над асфальтом. Я слышала, как по улицам бегут люди… Франко вошел в Мадрид, война была закончена. Я встала, открыла балкон и осмотрелась, потом мне захотелось спать, но я больше не могла себе этого позволить. Потом я увидела бумагу на полу и прежде, чем ее прочитать, поняла, что потеряла Хайме, потому что буквы были неровными, как будто их писали дрожащей рукой. Послание было коротким, без подписи. «Прощай, Соль, любовь моя. Ты единственный Бог, которого я никогда не знал».
* * *
В конце концов эмфизема легких, о существовании которой бабушка знала, сделала свое дело. Бабушка Соледад умерла в семьдесят один год, незадолго до этого она узнала о том, что ее свояк Пако умер от инфаркта, но приняла эту новость с удивительным спокойствием. Мы узнали об этом, когда пили кофе и смотрели телевизор. На экране мелькали красные флаги, политики произносили речи пафосно и торжественно. Эленита, которую мы узнали в женщине на экране, плакала, закрывая лицо руками, ее показали крупным планом. «Собор Альмудены переполнен людьми, — прокомментировал голос за кадром, а потом продолжил произносить плоские, пошлые фразы, которые так любят в средствах массовой информации: — …которые пришли, чтобы попрощаться со своим другом и товарищем, неутомимым тружеником и просветителем, одним из самых ярых защитников справедливости и свободы…» Тут мой отец с силой дернул скатерть, и вся фарфоровая посуда со стола полетела на пол. Рейна, которая ничего не поняла, решила, что это очередное проявление отцовской вспыльчивости, а мама поднялась, чтобы убрать с пола осколки, она ничего не сказала, только собрала их и выбросила. Когда мама вернулась, голос за кадром умолк. Конечно, без внимания не осталась блестящая политика в Исполнительном комитете во время вынужденной ссылки, в качестве резюме голос произнес, что тот, «кто ляжет в могилу этим утром, в городе, который он так любил, был, без сомнения, очень хорошим человеком…».
Похороны моей бабушки не показывали по телевидению. Зимним холодным солнечным утром небольшая процессия из пяти машин проследовала на гражданское кладбище, где мы похоронили бабушку между деревьями и унылыми надгробиями без крестов и ангелов, словно это был просто мраморный сад. Не было церемоний, бросания земли и цветов на крышку гроба. У края могилы стояли бабушкины дети и внуки, еще были два бородатых историка средних лет, директор института, в котором она преподавала, трое или четверо бывших учеников, один из двух мужей тети Соль, с которым она жила, пока не вышла замуж за третьего, и старая женщина, которая приехала на автобусе. Она одна была одета в черное и все время крестилась. Отец узнал ее и сказал мне, что это Маргарита, старая служанка бабушки.
Элена не пришла на похороны и не позвонила, не прислала письма, хотя точно должна была навестить перед смертью могилу своей сестры, ведь рядом были похоронены их родители. Элена пережила бабушку на десять лет. Если она была на могиле Соледад, то могла прочитать простую эпитафию: «Здесь покоятся Хайме Монтеро (1900–1939) и Соледад Маркес (1909–1980)». Эта ложь была идеей моего отца. Тетя Соль добавила ниже последнюю строку любовного сонета Кеведо.
Часть третья
Черная с белым, без единого цветного пятна, материнская спальня, черное с белым окно: снег и прутья тех деревец, черная с белым картина «Дуэль», где на белизне снега совершается черное дело: вечное черное дело убийства поэта — чернью. Пушкин был мой первый поэт, и моего первого поэта — убили. <…> и все они отлично готовили ребенка к предназначенному ему страшному веку.
Марина Цветаева. Мой Пушкин
На фотографиях я красивая, действительно красивая, такая красивая, что сама в это не верю, когда рассматриваю снимки. Я всегда была очень фотогеничной… Помню, в день свадьбы чувствовала себя отвратительно. Именно поэтому лицо нельзя назвать отражением души, просто я всегда хорошо получалась. Теперь мне трудно сказать, какие дерзкие, странные, навязчивые идеи прятались в украшенной цветами головке этой юной веселой девушки на снимке. В тот день фотографы хотели запечатлеть ее, то есть меня, с лучшей стороны. Я прекрасно все помню.