С этого момента мое отношение к жизни изменилось, я жила среди людей, но рядом со мной не было близкого человека, моя жизнь стала обыденным существованием по инерции между явью и небытием. Все вокруг меня двигалось и излучало энергию — люди, вещи, солнце, луна — все отрывалось от одной точки, чтобы прийти к другой, все дышало, все было живым, только я не жила, не сомневаясь лишь в одном, в том, что ничто не может меня спасти. Мне казалось, что другие люди по-настоящему ходят, по-настоящему говорят, смеются и кричат по-настоящему, но это были они, другие, те, кто всё понимал, сознавал свою реальность. Я потеряла способность быть такой же, как они, и теперь не могла превратиться в один элемент среди тысяч миллионов элементов, которые были винтиками огромной машины, каждый из которых был важен, как, например, ингредиент кулинарного рецепта — как уксус в салате. Теперь я стала другой: когда приходилось отвечать, я отвечала, когда не было другого выхода, кроме как поздороваться, я здоровалась, но делала это автоматически, не вкладывая в свои слова ни мысли, ни чувства. И хотя я старалась не думать о Фернандо, чтобы избежать острой боли, которую мне причиняло его оскорбление, я никогда не была уверена в том, что Фернандо действительно был ответственен за мою мистическую неспособность ощущать себя живой.
Я с трудом вспоминаю, как вернулась в Мадрид. Когда мы доехали до дверей моего дома, Порфирио вышел со мной из машины, а потом поднялся наверх, чтобы поздороваться со всеми. Он поцеловал маму, согласился выпить пива, улыбался и непринужденно болтал. Со стороны он напоминал плута, только что сорвавшего большой куш.
Хотя презрение, которое внушал мне мой дядя в тот момент, было наиболее сильным из моих слабых ощущений, я не в силах была продемонстрировать его на людях. Я видела, что отражалось в глазах Порфирио, когда он смотрел на меня, то же самое было в глазах Мигеля. Я для них была всего лишь маленькой вещицей, вроде лоскутков ткани, хранившихся в сундуке для домашних нужд.
Никто не мог понять, что со мной происходит. Все домашние поражались моему аппетиту, моей невозмутимости, кажущейся спокойной неторопливости моих движений, которые едва только не наводили на подозрения в природной заторможенности. Они списывали эти изменения, на действие закона взросления. Именно так полагали мои мама и сестра. Я заводила будильник каждый вечер на одно и то же время, утром просыпалась, легко поднималась с постели, принимала душ, одевалась, завтракала и садилась в автобус, приходила на занятия и садилась на один и тот же стул. Когда у Рейны было плохое настроение, она не вставала с постели целыми днями, я же себе такого не позволяла. Я жила просто для того, чтобы сесть на этот стул. Я хотела отделиться от окружающего привычного мира. И только стул, на котором я сидела, воспринимался моим мозгом как реальный объект, ценный и самый важный среди окружающих вещей.
Я не читала книг, ничего не учила, не гуляла, не ходила в кино и не пошла бы в кино ни за что, у меня не было желания насыщаться чужой ложью, мне теперь следовало избавиться от собственной. Рейна старалась привести меня в чувство. Я видела, как двигались губы, когда она говорила, ела, смеялась, я видела, как она занимается, танцует, уходит по вечерам. Я слышала ее и бесстрастно внимала ее рассказам обо всех этих вечеринках, которые стали казаться мне вдруг такими вульгарными, такими далекими. Однажды она сказала мне, что была бы очень рада, если бы я стала такой, какой была прежде, я ничего не ответила ей. Рейна часто целовала и обнимала меня, когда приходила домой на рассвете, она залезала ко мне на кровать, чтобы подвести итог закончившейся ночи, как будто мы были еще маленькими. Так я узнавала обо всех ее друзьях, обо всех барах, обо всех ее привычках, о традициях разных мест, в которых она побывала, обо всех ее ухажерах. Сестра мне все чистосердечно рассказывала, а я ничего не понимала, она рассказывала мне о важных для нее событиях, о принятых и готовящихся решениях, о выводах, которые она делала относительно того или другого, а я ничего не понимала, ее слова никак не отзывались в моем сердце. Все, что происходило с Рейной, было значимо для меня одинаково. Никак.
Теперь я знаю, Фернандо был альфой и омегой того падения, и мне стыдно это признать, потому что я не считаю себя ни подстилкой, ни безвольной дурой. Прошли годы, и я осознала, что с Фернандо я потеряла нечто большее, чем его самого, большее, чем его голос и его имя, большее, чем его слова, большее, чем его любовь. Вместе с Фернандо я лишилась возможности прожить другую жизнь, свободную, о которой я так мечтала, я лишилась ее раз и навсегда. И по этой жизни, которой у меня уже никогда не будет, я носила мрачный тихий траур, а мой самый обыкновенный стул превратился в остров, лишь на котором я чувствовала себя безопасно в полном одиночестве, очень милый островок, очень удобный, хотя временами он бывал похож на маленькую тюрьму с заплесневевшими холодными и влажными стенами, единственной радостью в которой было разрешение вешать на окна веселые занавески. Я жила ради простых радостей, ради того чтобы сесть на стул.
Я жила так до тех пор, пока однажды вечером Рейна не потащила меня к друзьям, она не желала слушать моих отговорок. Жених Марианы вытащил из кармана металлический ящичек и показал мне его содержимое с двусмысленной улыбкой. Там были разноцветные таблетки.
— Возьми две желтые, — сказал он.
* * *
Первое, что меня зацепило настолько, что я даже испугалась, — его поразительная красота… Никогда раньше я не чувствовала большего желания назвать прекрасным лицо мужчины. Даже теперь, вспоминая то мгновение, мне трудно подобрать другое, более подходящее слово. Сантьяго был совершенством во плоти, тем не менее я была далека от обморока, а именно так порой действует красота на некоторых людей. Его лицо покоряло безупречностью каждой своей черточки и вызывало воспоминания об изначальной гармонии мира, о подлинной красоте.
Я стояла с рюмкой в руке и долго, не отрываясь смотрела на него. Мне не хотелось сливаться с роботами, которые двигались по кругу и совершали какие-то запрограммированные движения. Меня очаровали, пленили черные брови Сантьяго, его глаза — круглые, большие, с каким-то таинственным блеском; его классический нос, губы, как у меня, крупные и четко очерченные. Я внимательно и неторопливо рассматривала фигуру Сантьяго. Мне хотелось подойти к нему, но я не решалась и только наблюдала издалека. Я старалась не смотреть на Сантьяго, но не могла отвести от него глаз. Он был похож на меня: тоже одинокий, не такой, как все, возможно, именно это меня и привлекло. Тогда я подумала: может, он пришел на эту вечеринку лишь затем, чтобы я смогла его встретить.