Обнимаю тебя нежно и молюсь о твоем здоровье,
Твоя Фрина
10 августа 1992 года
10.8.92
Дорогой Юрочка!
Ужасно беспокоюсь о тебе все время, но ничем не могу изменить ситуацию. В Тарту дозвониться невозможно (Бог с ними, с деньгами), а на письма от тебя теперь у меня нет надежды. Но это все можно пережить как-то, лишь бы только ты себя чувствовал лучше. Как зрение, как ориентировка, что твоя головушка, может ли работать? И еще: тебе неукоснительно нужны (на все время, даже если состояние улучшится, на что я так надеюсь) – тебе нужны расширяющие сосуды и разжижающие кровь препараты. Так есть ли они у тебя? Когда звонила в Ленинград, я оставила номер своего телефона Ляле. Именно – на случай, если что из лекарств понадобится. Она не звонит. Значит ли это, что все, что тебе нужно, у Вас есть? Кто сейчас с тобой живет? – ведь Лидия должна была вернуться на работу? Вопросы, вопросы, и все без ответов…
В Монреале наконец началось монреальское лето, т. е. жара, которой не было целых два месяца. Август уже не так изнурителен, потому что короче стали дни, а вечера, слава Богу, прохладнее. Пышно цветет все, что только должно цвести в это время: флоксы и розы, гортензии и примулы, весь город зелен и свеж. На горе Монт-Рояль, где я люблю гулять, немыслимо ярко краснеет рябина. Маленькие шустрые белки уже подросли и к зиме будут совсем другими. Птицы перестали петь. А Монреаль, как всегда летом, веселится: фестиваль за фестивалем – то кино, то джаз, то просто глотание шпаг; монреальцы обожают уличные зрелища. А я вот уже пять месяцев – прожила одна. Если так можно сказать. <…> Покой я обрела, жить мне стало проще. Хотя настроение не всегда такое, как мне бы хотелось. Есть отчего: Марина не работает, ты болен и так немыслимо далеко. Я бесконечно думаю том, как «правильно» жить в старости, и ничего не могу придумать. Здесь есть такое расхожее слово: «овощ». Это так канадцы называют совершенно сенильных стариков. Вот этой жизни я боюсь. Да и сейчас – какой жизнью я живу? Читаю английские романы, хожу в кино, слушаю музыку, помогаю Вилю. Но для чего все это – не могу в толк взять. Как я ни старалась подружиться здесь с кем-то, не могу: невыносимо скучно, да ты и сам это знаешь. Лучше быть одной абсолютно. Федя уезжает в начале сентября в университет. Марина без работы, ничего нигде. У нее есть несколько уроков русского языка, и это все. Мы видимся довольно часто; она старается быть бодрой. Марина шлет тебе свои приветы, она также волнуется за тебя. 10 дней она провела в палатке в часе езды от города в знаменитом йоговском ашраме. Говорит, что йога ей очень помогает. Она не любит плавания, как я. А йоговские упражнения ей нравятся. Я продолжаю плавать и заниматься физкультурой. Жду не дождусь, когда начнутся занятия в университете, по языку, которые я собираюсь посещать. Вообще-то язык мой здорово продвинулся, но все равно он еще не годится для общения. Я очень люблю свою квартиру, мне здесь покойно и удобно. Все знакомые тебе мои любимые мелочи здесь со мною, включая Уса, здесь со мной твои книги, твои письма, твои портрет у меня над моим письменным столом, где я пишу, читаю, думаю… только вот тебя нет со мною. Мама, слава Богу, жива и все время пишет мне. Сестра все мается с продажей нашей дачи и квартиры. Ей это все не нужно, а сложности, которые я невольно на нее взвалила, очень меня мучают. Скорее бы все было отдано. Мне часто снится тяжелый сон: чужие люди выкапывают мои цветы и старательно заравнивают землю, чтобы они не росли больше. А я стою, смотрю и ничего не могу ни сказать, ни сделать. <…>
Юрочка, если ты можешь хоть коротких несколько слов сообщить о себе, пожалуйста, продиктуй их кому-то. Тяжело ничего не знать о тебе, зная о новом приступе болезни.
Обнимаю тебя,
Неизменно твоя
Фрина
21 августа 1992 года [510]
21/VIII-92
Юрочка, дорогой!
Я пользуюсь оказией, чтобы это письмо опустили в Москве двое милых молодых людей, приезжавших сюда на конференцию в ун-те Мак-гил (пишу это слово по-русски). Мы с Мариной помогали им чем могли, завтра они улетают обратно. А я получила твое письмо, кажется, от 8 августа (даты нет в письме, а в печатях на конверте очень неразборчиво). Главное, что ты диктовал, главное, что есть улучшения и что реабилитация продолжается. И будет, будет все лучше и лучше, вот увидишь. Когда я звонила в Лен<ингра>д Ляле[511], ее голос звучал вполне оптимистически, и она тоже ждет хороших результатов. Жди и ты, мой дорогой. Мужество же твое известно тебе самому лучше, чем кому бы то ни было…
Итак, я писала тебе, что нам удалось немножко передохнуть за городом. Марина-то точно устала ужасно за этот безумный год поисков любой работы.
<…> Вот вчера, слава Богу, неожиданно ее взяли в какой-то военный колледж преподавать русский язык военным, которые, представь, должны знать три языка. Правда, это все будущие офицеры и колледж как бы часть университета[512]. Он очень далеко от дома (два часа в один конец), а главное, что только одна группа и только раз в неделю. Но лиха беда начало, авось будут и другие приглашения. <…> Прости, что так однообразны мои письма, прости, что пишу столько о Марине. Но ведь ты все понимаешь, не правда ли? Как я радовалась этим ребятам, родной русской, московской речи и их интеллигентным лицам! Соскучилась очень. Лора (помнишь, моя слепая подруга в Москве, которая совсем не могла писать мне письма под диктовку неблизким людям, а ты можешь!), прислала мне наговоренную ею письмо-кассету. И радость, и печаль. Слушала ее ночью и обливалась слезами. Я и сама надиктовала ей в ответ целую кассету, правда с трудом: непривычное это занятие для меня.
Юрочка, мой милый, но вообще все хорошо: мы здоровы, Федя скоро уезжает. <…> А здесь начинается осень, как ни странно, ранняя осень после прекрасного нежаркого лета. «Войди в осенний лес, не бойся горьких истин…»[513] Помнишь?
Знаешь ли ты, чувствуешь ли ты, что я все время с тобою, что ты не только в сердце моем и в памяти, но во всем, что я делаю и чем дышу. Одно только невыносимо тяжело: знать, что ты ешь плохо, что нет необходимого; неизвестно, что будет с углем на зиму, хватит ли этих «марок» тебе на жизнь. Я бы, знаешь, даже приехала повидаться, дело даже не в деньгах (теперь, когда я одна, я могу ужать свои расходы на еду как хочу), дело в страхе. Не знаю, что со мною, а боюсь ехать ужасно: боюсь не справиться сама, начитавшись ужасов, боюсь, что не смогу уехать от тебя. Пожалуй, последний страх – самый сильный. <…> Юрочка, конечно, я буду писать часто, очень часто, не сомневайся. Только зачем ты куда-то прячешь мои письма, что сам их найти не можешь? Кому они теперь могут быть опасны, да и что в них? Моя любовь к тебе? Так тебя весь свет любит и любил всегда. А что же там еще такое? Вот тебе еще одно: пожалуйста, напиши, что тебе послать из продуктов или лекарств? А может, передать просто доллары? Тот же человек, что организует посылки, передает и доллары, беря +10 %. Зимою я бы смогла тебе послать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});