Мы много говорим с Мариной, что, может быть, несмотря на тысячу «но», мне надо плюнуть на все и хоть на месяц уехать к тебе, пожить с тобой. И я никак не могу принять решения, даром что у тебя еще и не спрашивала. Я физически чувствую себя гораздо крепче, чем в Москве, спасибо хорошему врачу, нашедшему для меня таблетки, с которыми я сплю уже почти 4 месяца. А спать – это совсем другая жизнь, совсем, совсем другая. Прежде всего, не все представляется столь мрачным, чем когда не спишь месяцами. Только равновесие мое какое-то шаткое: я быстро очень устаю, и мелочи выбивают меня из колеи. Я очень боюсь поездки, если еще надо ехать через Москву. Главное: ну скажи мне, как я смогу уехать обратно? – Вот что меня беспокоит больше, больше всего. <…>
Мое отдельное жилье – большое мое спасение, и я счастлива, что ты об этом знаешь. Я сделала наконец то, на что не могла решиться двадцать лет. Спасибо Канаде, спасибо Марине, спасибо врачам, которые быстренько определили причину моих так называемых депрессий, которые с отдельным жильем и кончились. Мои обязанности по помощи сама на себя взваливаю, но они ни в какой мере не похожи на прежнюю жизнь, так что, Юрочка, порадуйся за меня.
Милый, мой дорогой друг, верь, что еще будет тебе лучше, все снова вернется, не теряй надежды, как доктора, как я, как, вероятно, и Ляля. Почему, кстати, тебе не пожить с нею? Не сможешь работать там? разве Наташа не может помочь? Или лучше всего тебе дома?
Я прощаюсь с тобой до следующего письма, я буду тебе писать чаще, всякую чепуху. Не забрасывай, пожалуйста, никуда моих писем, пусть их читают все, кому они попадутся, в них нет ничего интересного ни для кого, кроме тебя. Пожалуйста, не забывай пить лекарства, не забудь мне написать, можно ли послать тебе продукты, которые доставят только в Таллин, с отправкой стало труднее. И хоть убей, я не знаю, что именно тебе послать.
Может быть, в прошлой посылке тебе было все не то?
Обнимаю тебя.
Всегда твоя Фрина.
25 октября 1992 года
Дорогой мой Юрочка!
25/X-92.
Сегодня два года, как не стало Зары. Что ты и как ты сегодня? Был ли на кладбище или провел этот день дома один со своими мыслями? Я вчера была в церкви, поставила поминальную свечу, вспоминала ее, какою видела в последние дни сентября 90 года. И никогда, никогда не забуду, как, проводив меня до метро «Аэропорт», вы оба медленно, глядя как-то особенно перед собою, вперед, удалялись от меня. А я долго не входила в метро, смотрела Вам вслед. И это было в конце сентября 90 года, и ты в первый раз, провожая меня, ни разу не оглянулся. Почему память хранит это все? Зачем это? – не знаешь?
Поскольку я пишу тебе часто, то сообщить мне по сути дела нечего, ничего особенного не произошло за это время.
Канада готовится к референдуму, который будто бы должен решить, что с нею будет дальше[518]. И будет ли немедленно отделяться Квебек или подождет еще два года до смены своего премьерминистра. <…> Пока же в сонном Монреале (это же не Нью-Йорк!) один профессор со звучным именем Фабрикант, родом из Белоруссии, десять лет проработавший в Университете Конкордия, из пистолета прямо в университете убил четырех своих коллег, которые, кажется, не давали ему работать: гранты отбирали, заставляли ставить свои фамилии под его работами и пр. Как видишь, и здесь тоже бывает весело. Главное, что убил-то «не тех»: те-то как-то спрятались, так он уложил четверых невинных. Абсолютно вменяемый человек и, говорят, очень тихий. Газеты шумят о нем уже месяц. А я хожу в этот университет на английский. Там теперь полно полицейских. И всем абсолютно не страшно.
Сегодня на семинаре по музыке в первый раз слушала Рихарда Штрауса.
Может быть, интересно, но сердце молчит: не «моя» это музыка. Я – дама старомодная, люблю стройность в музыке, а не гром и скрежет. <…>
К сожалению, Юрочка, артель веселых русских ребят, которые переправляли посылки с продуктами в Россию, не берется теперь отправлять их в Эстонию.
Говорят, что от них там требуют виз, пошлин, а это все деньги, и что с русским языком вообще им теперь там делать нечего. Меня очень огорчила эта новость. Значит, я не смогу переслать тебе продукты, как я хотела. Очень грустно. Маме, в Запорожье, хоть и долго, чуть ли не два месяца, посылка дошла в полном порядке. А почта ничего не дает, т. к. там мало что принимают: чай, кофе, конфеты. Безумно дорого и идет чуть ли не полгода. Так что, как видишь, тебе обязательно надо ехать сюда ко мне в гости. Я все еще не теряю надежду. Как ты себя чувствуешь, мой дорогой? Работаешь ли? Живет ли с тобой по-прежнему Саша или нет?
У нас осень. Мой клен потерял все свои красные листья в одну ночь, ветреную и дождливую. Но еще не поздняя осень, еще выпадают и ясные теплые дни, и, как писал Заболоцкий, «Улетает последний скворец, Целый день осыпаются с кленов силуэты багровых сердец».
Войди в осенний лес…
Можно сказать, что я живу хорошо, физически чувствую себя прилично, сплю, полюбила этот город, его улицы, небоскребы, толпу, людей в автобусах, смешных ребятишек всех цветов и расцветок кожи и одежды. Привыкла к тому, что здесь каждый одет как хочет, никто не обращает на тебя никакого внимания. Хорошо здороваться с шофером автобуса, приятно благодарить его на выходе и слышать ответное «добрый вечер», «пожалуйста». Но человек – странное существо, необъяснимы часто его желания. Теперь, когда есть возможность есть и пить, что хочется, – не хочется НИЧЕГО. Непонятно, но это так. Да не обидит это тебя, голодного. Так обидела Татьяна Толстая всех русских, проклиная Америку за ее изобилие. Я поняла и горечь ее статьи и ее иронию, но, Боже правый, что было писано о ней в желтом «Новом русском слове». Я продолжаю читать пошлые романы на английском; они мне как снотворное перед сном: их хеппи-энды, необъятная любовь, благополучная жизнь, которой никогда не бывает. Я их читаю, как детям читала сказки перед сном. А вздумала перечитать Достоевского, так чуть не померла с горя. Так-то…
Будь здоров, будь здоров, Юрочка, будь здоров только и, хоть изредка, весел.
Обнимаю тебя, твоя Фрина.
(На полях от руки: «Пришло ли письмо с красным кленовым листочком, с клена у моего окна? Марина кланяется. Федя – в порядке. Хорошо жить, как я теперь живу».)
10 ноября 1992 года
10/11-92.
Дорогой мой друг!
Пишу тебе утром после ночи, в которую ты мне как-то очень тревожно снился. Во сне редко тебя я теперь вижу. Будто бы ты у меня в Москве и будто бы у тебя болит глаз и мы не знаем, чем его лечить и как. И жалуешься ты мне, что работы нет, что университет сокращает Ваше русское отделение… Может быть, все это снится после письма Е. Краснощековой[519], что в университете Вашем такое наяву… Ах, Юрочка, дорогой, что у тебя болит на самом деле, что происходит в твоей жизни? – ничего не знаю. Письма от тебя редки (я понимаю, их приходится пересылать через Москву), и ты ничего о себе в них не пишешь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});