От своего юбилея (черти бы его побрали) я бежал, но не убежал. Он догнал меня в Тарту и будет отмечаться в университете в конце марта – «Пир во время…», если не чумы, то чего-то напоминающего грипп с соплями и кашлем. Будет научная конференция (я должен важно слушать, выступать мне не положено)[492], потом – концерт – Моцарт (это действительно мило и приятно), потом чай и «по пирожному на брата». Такое роскошное угощение потребовало экстраординарных финансовых затрат.
Друг мой милый, я устал, устал не от чего-нибудь конкретного, а вообще устал.
Помнится, на войне я – отнюдь не Геркулес! – удивлялся тому, как быстро восстанавливаются силы и в какой мере неисчерпаем резерв их. Тащишься голодный по глубокому снегу с тяжелым грузом, – сил нет, мороз градусов 20, а с тебя пот льет, кинешься на снег – подыхать буду, а не встану. И уже через несколько минут силы вновь появляются, и опять за дело. Теперь этот источник иссяк. Ты молодец, я очень хвалю тебя за то, что не бросаешь плаванья. Вообще держись, береги себя – для Марины, для меня. Последняя статья Карла Либкнехта перед тем, как его убили, называлась: «Trotz alledem», т<о> е<сть> «Наперекор всему». Это да будет наш лозунг.
Обнимаю и целую
Всегда твой Юра
Тарту.
14.111.92.
Апрель 1992 года [493]
Санкт-Петербург.
Милая Фрина!
Пишу тебе не из Тарту, а из бывшего Ленинграда (для нас всетаки Ленинграда!). Приехал я на отхожие промыслы – заработать денег лекциями в Доме писателей. С деньгами поднадули – дали 300 р., что у нас – два раза средне сходить на рынок, а если разогнаться, то и один. Но, против ожидания, лекции прочлись интересно (идеи новой, еще не вышедшей книги). Председательствовал Борфед[494], пришел Лихачев, с которым мы расцеловались, Левушка, Володя – бывший Гельман[495] – и еще куча наших + мои бывшие студенты… Так что публика была приятная. А потом я походил по Летнему саду – по нашим местам – и помянул прошлое. Оно не уходит из души.
В Питере пробуду еще 2–3 дня. Ехал я сюда, настроившись на близкую смерть, – боли в желудке и печени я диагностировал самым мрачным образом. Но очень подробные анализы, кот<орые> мне организовала Ляля, показали, что все во вполне приличном виде. Кроме большого камня, в печени ничего нет. Так что живем дальше!
Мне надо очень много работать, срочно надо сдать три(!) книги (две из них маленькие) и очень хочется одну серьезную работу кончить.
От тебя около двух недель нет писем. С нового места были два – и все! Как ты? Что ты? Была ли Марина у Великого Семиотика?[496]
Пиши мне, иначе я впадаю в тоску.
В Питере дождь, ветер, слякоть, грязь, все голодные и злые, а на улицах продают барахло. А в целом очень хорошо – наш город. Целую тебя нежно. Марине приветы.
Твой Юра
6 апреля 1992 года
Юрочка, мой дорогой!
Получила сегодня твое письмо из Ленинграда. Как всегда теперь, и радость, и печаль. Но главное все-таки радость: слава Богу, что сделали тебе всякие исследования и нашли только камень (хотя и это так плохо), что лекции прошли хорошо, что повидался с приятными тебе людьми. Спасибо, что вспоминал о нас в моем любимом городе. Грустно оттого, что Левка, Вовка Гельман[497] тебя слышат, я – нет, что ничего твоего не читаю, ничего из того, что тебе так важно, что продумано тобой в последние два года, – я не знаю и не могу узнать. Одна надежда, что напечатают что-то и тогда.
Приезжие рассказывают о Питере всякие ужасы[498], вот и Женька[499] написала мне, что «рыдала на Невском». Разруха, видно, всегда одно и то же. Но вот как ты будешь ездить в Питер, если Вам меняют паспорта и будут визы? Какие же это будут деньги?
Я же живу себе припеваючи, свободна, как птица, от забот, от нянчания, еще бы Марине работать… Увы, как я тебе уже писала, твой «великий семиотик»[500] год будет жить в Мюнхене, так что для Марины он ничего сделать не может. Жалко ее, бедную, ужасно. Целый год бьется, ни одного дня отдыха, а все без толку. Надо бы переучиваться, что здесь вполне возможно, да и французский у нее уже вполне хороший, но ведь работать все равно надо, а учиться тоже не меньше трех лет. Но – будем надеяться на лучшее.
Сегодня день твоего Ангела – Святого Георгия. Была в церкви, да что-то и не очень успокоилась. <…>, вообще же я жду теперь только разнообразных чудес, как мне в мои 14 лет, в войну, в Саратове, нагадала гадалка. Во-первых, что буду жить за границей – это исполнено. Во-вторых, что разойдусь с мужем, что, как ни удивительно, тоже свершилось. Осталось последнее: выйти второй раз замуж за моряка, по предсказанию. Вот только неизвестно, на каком морском дне обитает сейчас этот мой суженый? <…>
Одному тебе служила бы я с радостью и любовью, да не судьба. Но ты был, ты есть в моей жизни, и никто-никто не отнимет этой моей главной радости. С нею тоже можно и должно жить.
Я вспоминаю твои рассказы о мае 45 года в Потсдаме, когда было так же холодно, шли дожди и как тебе было там, после войны. И твой театр, и все-все я помню[501].
Дай Бог тебе сил и здоровья, чтобы все, что ты делаешь и будешь делать, доставляло тебе радость. Как ни одиноко, но все же, пока есть университет, может быть не так уж страшно. Жутко думать, как с едой, как с дровами, каков вообще твой быт сейчас. Может, все-таки мои посылки необходимы, хоть раз в три-четыре месяца? Ты мне напиши откровенно, все-таки я же могу как-то сберечь тебе на самое необходимое.
Сестра вот собирается сажать картошку и прочее, как мы в войну в Саратове. В первый год, когда после жуткой зимы мы ждали этого первого урожая, как манны небесной, у нас ее ночью всю вырыли, украли, и мы с мамой сели на землю и горько плакали. А все равно, я помню, что хоть и тяжко было, но часто и весело. Юрочка, я помню, тебя волновала судьба моих дневников (где все только о тебе) и твоих ко мне писем. Так вот: я договорилась с Мариной, если я тяжело заболею или внезапно умру, она все уничтожит[502]. Не беспокойся. Как мне ни грустно, но я понимаю, что оставлять это некому. Ни моим внукам, ни твоим сыновьям все это не нужно. Так что будет все, как я решила.
Прощаюсь, хочу побыстрее опустить письмо. Письма пропадают жутко. Получаешь ли ты их? Я все равно пишу каждые две недели.
Целую тебя нежно и обнимаю.
Твоя Фрина
19–20 апреля 1992 года
Дорогой мой Юра!
Не писала тебе больше двух недель – пасхальные два дня мы провели с Мариной в очень странном месте в часе езды машиной от Монреаля, в каком-то знаменитом здесь йоговском ашраме. Там занимаются йогой, едят вегетарианскую еду, делают специальную гимнастику и…медитируют без конца. Мне это далеко, далеко, но любопытно. А главное, место дивное: высокие холмы Лорентиды, часть Аппалачей, еще покрыты снегом; вокруг леса, такие, как ты любишь, т. е. дикие, заросшие, не расчищаемые никогда; всё частные владения, кругом загородные дома, но тишина такая! Только птицы поют да ветер. Очень было это хорошо. Марина занимается этой гимнастикой, чтобы держать себя в форме, я же бродила, читала, глядела на славных людей, вспоминала иные леса… Боль ушла, слава Богу, остались воспоминания, это уже можно выдержать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});