Обнимаю тебя. Твоя навеки Фрина.
29–30 августа 1992 года
Дорогой мой друг!
Получил твое письмо от 25.VII. Нужно ли писать, с какой радостью я его читал (читал сам!), а ответ диктую[514]. Помимо того, что мне было очень важно узнать что-либо о тебе и Марине, сам факт получения письма уже по себе был чем-то вроде незаслуженного подарка.
Что сказать тебе о себе? Я потихоньку (уже не в первый раз) вылезаю из очередной ямы. Из последствий болезни пока остались необходимость снова (тоже в который раз) учиться читать и некоторые мелочи, но вообще снаряд пронесло над головой (только чуть-чуть контузило), правда, процесс еще не закончился, с каждым днем все лучше: вчера еще мир был черно-белым, сегодня он уже цветной. Снова (в который раз?) учусь видеть. Может быть, и научусь? Как ты думаешь? (Я позволяю себе эти шутки потому, что знаю, что мы с тобой люди мужественные и любим шутить во всех ситуациях.) Но вообще, действительно, общая тенденция оптимистическая (даже если к этому примешивать немножко глупости).
Но представь себе, я даже пытаюсь понемногу продолжать работу. Вот и сейчас диктую своей коллеге и помощнице Тане нечто, что должно изображать квазинаучную статью. Меня беспокоят твои трудности, надеюсь, что летом тебе и Марине удастся немного отдохнуть. Сам я пока никаких планов не делаю принципиально. (И тут же соврал: есть у меня своя и программа-минимум, и программа-максимум, главный вопрос – до какой черты дойдет реабилитация? Сохранятся ли какие-то возможности продолжать работу или же, что очень нежелательно, она превратится в развлечение больного, никакой объективной ценности не имеющее? Но это уж как Бог решит.) Закончу тремя только просьбами: 1. пиши мне; 2. пиши мне; 3. пиши мне.
Обнимаю. Твой всегда и везде – еще раз твой.
Юра
10 сентября 1992 года
10/IX-92
Юрочка, мой родной,
Кажется, давно тебе не писала, прости, не было настроения. Идут какие-то проливные дожди, небо серое, как глубокой осенью.
А вчера была гроза такая, что все небо полыхало, а я сидела себе у открытого окна, любуясь грозою. А ведь когда-то я так боялась грозы, помнишь? Все прошло. А сегодня опять лето: тепло и ясно. Но уже краснеют клены, осыпаются листья. Я слышу и читаю про пожары везде в России и у Вас – Боже праведный, спустя 20 лет повторяется то же, что было в 72 году. Как ты себя чувствуешь, есть ли прогресс? Как работает моя любимая голова? Доволен ли ты ею?
Наши новости вот какие. Федя уехал в свой университет, денег, слава Богу, набрали, да он и сам, молодец, заработал около 4 тысяч. Ему хватит этого до следующего семестра, который будет, по университетским правилам, рабочий, т. е. Федя заработает себе на следующий год. Он уезжал какой-то веселый и звонил оттуда всем довольный. Марину взяли на почасовую работу в военный колледж, часть университета, преподавать раз в неделю русский язык, еще в одном – месяц замещать уехавшего в отпуск преподавателя. Это, увы, ничего не дает по деньгам, да и работа почасовая, но лиха беда начало, может быть, счастье еще улыбнется ей. Принялась она с большим жаром, одновременно начав занятия на факультете истории религии в университете. Вот когда она вспоминает тебя и Андрея, не давшего ей завершить работу над диссертацией, которая здесь ей так нужна. Для этого и университет. Она будет продолжать попытки поступить на работу в другой колледж. Здесь заколдованный круг: в одном колледже дошла до интервью, что нелегко, но ее не взяли, потому что нет опыта преподавания в Канаде, а как его получить, если не берут? Мы с ней читали их программы, выспренно и «научно» написанные, а в действительности курс по Японии, например, на практике означает такие темы, как «Японская баня», «Японский ресторан» и все в таком роде. Ибо студенты на вопрос, какие города Японии они знают, отвечают «Вьетнам», «Гонконг», и т. д. А Марина ужасно боялась интервью. Мы – полные с ней неучи – можем здесь поразить любую комиссию, вот только зарабатывать не дают, не подпускают к работе.
О себе, Юрочка, нечего и писать. Живу себе гораздо лучше, чем до моего решения жить одной. <…> скучаю по тебе ужасно. Марина все уговаривает меня поехать навестить тебя. Нет, мой любимый, это мне не по силам, боюсь, что не смогу вернуться сюда, а это, ты сам говорил мне, полное безумие. Так вот и будем с тобой доживать свой век. Неужели же там я тоже не встречусь с тобой? Вот это не дает мне покоя, вот об этом думать просто невозможно. Знаешь, сейчас здесь ночами все стрекочут цикады, как в Крыму, где я их впервые услышала летом 53 года; как в Кемери, но только в августе. Так странно это.
Был здесь традиционный ежегодный кинофестиваль. Один советский фильм потряс меня: фильм Каневского, который поанглийски называется «Независимая жизнь», и очень хороший японский «Исследование типичной любовной истории». Больше ничего не видала. Все, как прежде, слушаю музыку, часто плачу, если что-то слушали с тобой. Такая плаксивая старушка…
Пиши мне, пожалуйста; напиши о нужных тебе лекарствах и продуктах. И не проще ли послать тебе немножко долларов? Я это спрашиваю тебя в каждом письме. Напиши об этом обязательно. Невыносимо думать, что у тебя нет самого необходимого. Что дети и внуки? Продолжает ли работать вместо Зары Миша?
Будь здоров, мой дорогой, нежно обнимаю тебя.
Твоя всегда Фрина
28–29 сентября 1992 года
Милая Фрина!
Это письмо я диктую моей любезной помощнице-соавторше[515] (сам писать еще не научился, форма определяет, как известно по Гегелю, содержание).
Большое спасибо за твое письмо. Я все время беспокоюсь о тебе (это не преувеличение) и о том, как тот кораблик, который называется «твоя новая квартира», плывет в этом хаотическом и совсем не добродушном мире. Твои письма мне читают, потому что сам я читать (увы, в который раз) не научился. О себе писать нечего. В общих контурах все благополучно. Например, последняя моя радость – сегодня сквозь очки хорошо вижу вдаль. Очков у меня, как у крыловской Мартышки (с полдюжины себе достала), и я все время путаюсь в них. (Имею постоянное занятие. «Праздник, который всегда с тобой», как говорил Хемингуэй.) Лучше вижу и радуюсь, смех и грех! Хватит обо мне. Как ты там в новом своем жилье? У тебя все новое: жилье новое, новые трудности, и живешь ты в Новом Свете (Америка). Как писал Гейне: das ist die America, das ist der neue Welt[516], а я все в Старом, и все по-старому: по-старому жду твоих писем, по-старому волнуюсь и злюсь, когда их нет, постарому радуюсь, когда они приходят. Кстати, от каждого письма я имею неоднократную радость: сначала когда получу, потом когда, потеряв, опять найду, и так, как говорится в латинской католической молитве: ad finem seculorem (до конца веков).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});