– Нет ли у вас кружки напиться? – спросил я у соседа, на плече которого я так бесцеремонно дремал ночью.
– К сожалению, нет, – отвечал он и улыбнулся. – Я сам намеревался у вас попросить.
Мы разговорились. Он оказался морским офицером, испытавшим все ужасы кронштадтского затопления и кронштадтского «потопления»9. Их очень недавно в большом количестве, кажется, около 125 человек, перевезли для чего-то из Кронштадта на Гороховую, и они тщетно ждали допроса. Их выбранным старостой был адмирал Веселаго, несмотря на свое истощение, очень живой и хлопотливый старик. В тот день должна была, по его убеждению, решиться их участь, и адмирал, одетый в какое-то уморительное пальто-крылатку, суетливо переходил от одной группы моряков к другой, о чем-то совещался, что-то расспрашивал и на что-то наставлял. Для них перевоз на Гороховую являлся хорошим знаком, и они все очень надеялись на скорое освобождение. Время шло, было уже 9 часов утра, и голод начинал меня мучить порядочно – я второй день уже не ел. Из расспросов я узнал, что суп и, как говорили, «приличный», принесут лишь около часу дня; что еда эта будет в больших чашках и что поэтому надо соединяться по 4 человека и подать заявление о своей группе старосте. Но ложки надо было иметь свои. Последнее обстоятельство меня порядочно смутило, свою сломанную деревянную ложку, которую мне с огромным трудом и за большие деньги удалось раздобыть в первые дни заточения, я забыл в уездной тюрьме. Впрочем, я надеялся воспользоваться по очереди ложкою с братом. Оставалось найти только двух кандидатов для предстоящего питания, что оказалось весьма трудным, так как все сидели на Гороховой уже давно и успели соединиться по группам. Я подошел, вернее, пробрался к столу старосты, чтобы спросить указаний, как выйти из этого затруднения, и увидал, что там шла небольшая торговля. У старосты продавались колбаса, папиросы и кубики «Магги». Во всем этом я сразу же почувствовал непреодолимую потребность, так как, кроме голода, уже давно не курил. К сожалению, отдав все деньги извозчикам, у меня оставалось всего несколько нечетных копеек. Я очень долго рассчитывал, чего и сколько можно на них купить. Казалось бы, расчет даже для ребенка простой, но в том состоянии, в каком я в те часы находился, он оказался мне почти не по силам – все не хватало или оставались лишними несколько копеек, и это последнее смущало меня больше всего. Но удивительнее еще, как подобные мелочи мне запомнились до сих пор, а наиболее важное совсем исчезло из памяти. Я все же купил две папиросы и кубик «Магги» и, собираясь закурить, обратился за огнем к рядом стоявшему заключенному.
– Мордвинов, неужели это ты?! – вдруг воскликнул он.
– Да, это я, – отвечал я, с недоумением всматриваясь в лицо совершенно мне незнакомого человека.
– Я Лебедев, разве не узнал?
Это оказался мой товарищ по корпусу, изменившийся за тот страшный год до полной неузнаваемости. Вероятно, и я был особенно хорош в те дни, судя по изумленному восклицанию Лебедева.
– Ты что же это тут негодные «Магги» покупаешь, – сразу же заговорил он. – Пойдем, я дам тебе кое-что посущественнее. – Мы протиснулись в угол, где находились его вещи, и добрая душа запихал в мои карманы все содержание того небольшого кулька, который у него был. – Ешь, ешь, не стесняйся, – говорил он, – мне сегодня, наверное, снова пришлют. Ну а брат твой что делает?
– И брат здесь.
– Да где же он?
Несмотря на то что мы находились в одной камере, я в этом хаосе уже давно потерял брата из виду и не знал, как он провел ночь. Кажется, он все время был на ногах, не найдя себе места.
– Подожди тут, я разыщу тебе брата, – сказал заботливый Лебедев и действительно довольно скоро привел его ко мне. Мы кое-как устроились на полу около небольшого столика, на котором, свернувшись «калачиком», лежал худой, судя по его непрестанному кашлю, совершенно больной, волосатый человек. Он вскоре встал и, придерживая рукою грудь, стал настойчиво пробираться через окружавшую нас толпу. На полу было очень неудобно, было наплевано и неимоверно грязно, и мне захотелось сесть на освободившийся стол.
– Что ты, что ты, – ужаснулся Лебедев, – не прикасайся к столу, разве не видишь?!
Я присмотрелся и увидел: по всей поверхности стола, по всем направлениям ползли маленькие, бледно-прозрачные насекомые. Такого количества вшей, как на этом столе, мне не пришлось встречать и впоследствии, даже на нарах Особого отдела Чека в Озерках. Там были зато огромные полчища клопов, покрывавших сплошной широкой полосой верх стен и потолка над нарами и бросавшихся оттуда на нас по ночам. Мы вели с ними непримиримую борьбу: обсыпали их порошком, жгли, обливали керосином, и все ни к чему. Через день-два они накапливались снова, откуда они брались в таком невероятном количестве и при такой упорной борьбе с ними, было, право, удивительно…
– Я его давно заметил, – пояснил мне Лебедев. – Тоже ведь бывший офицер… и жаль его, и отвращение берет, где ни посидит, этого добра не оберешься… со своей старой тюрьмы пришел больной совсем – часто кровь горлом идет, в больницу умоляет перевести, да разве тут слушают. Вот в той комнате, – и он указал на кухню, – уже который день двое тифозных лежат, да до меня, говорят, один от того же тифа помер, а тело сутки не убирали. Староста доктора не допросится. – Лебедев уже давно сидел в Чека и знал все порядки. Он мне рассказал, что на Гороховой вообще не задерживаются, а когда накопится много народа, распределяют по тюрьмам или уводят на расстрел. Но что имеется все же много людей, сидящих там очень долго и совершенно забытых, а почему, никто не знает. Допроса у них не было.
Думают, что это те, которых намереваются отпустить, а пока глумятся, чтобы получить побольше выкупа. Он сам твердо надеялся на освобождение, хотя жестокая действительность своими частыми примерами и не должна была бы давать ему столь крепкой уверенности. Эта надежда на освобождение, и притом довольно скорое, вызванная отчасти сознанием своей полной невиновности, как я успел заметить по своим тюрьмам, жила почти без исключения среди всех заключенных. Казалось бы, что горький опыт других не должен был бы давать этому затаенному чувству такое постоянство. Но, видно, человеческая натура такова, что умеет в необходимых случаях вырабатывать и особые способы для защиты даже от самого себя…
В разговорах с Лебедевым дотянулось время до обеда. Мы не кончили еще есть принесенных в грязной чашке «щей», как у входа в нашу камеру раздался громкий голос, выкликавший чьи-то фамилии. Все примолкли и стали прислушиваться. Я узнал голос коменданта, выкликавшего фамилии по списку. Наших имен с братом в этом длиннейшем перечне все еще не было слышно. «Хорошо это или скверно?» – с тоскливым недоумением думал я. Комендант наконец приостановился.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});